— Да это, Фенея, и слепой видит.

Вообще, Филипп был весьма находчив и насмешлив. Оглушив Фенею этой неожиданной наглостью, царь снова обратился к Александру. Осыпав этолян насмешками и упреками, он воскликнул наконец:

— Сколько раз я и прочие эллины обращались к вам с требованием отменить закон, дающий вам право громоздить добычу на добычу, а вы отвечали, что из Этолии скорее будет изъята Этолия, чем этот закон.

Тит с удивлением спросил, что значат эти выражения. Филипп попытался объяснить смысл этих слов. Дело сводилось к тому, что конституция этолян разрешала грабить кого угодно.

— И они еще смеют жаловаться! — воскликнул Филипп. — Но возмутительнее всего, что этоляне приравнивают себя к римлянам и требуют, чтобы македонцы очистили всю Элладу от своих войск. Хотя во всяком случае предъявление мне подобного требования есть наглость, в устах римлян оно еще терпимо, но никак не в устах этолян. Какую же Элладу вы велите мне очистить? Ведь большинство этолян не эллины. Или вы их уступаете мне? — Тит засмеялся, а Филипп продолжал: — Впрочем, против этолян сказано достаточно. — Тут он перешел к жалобам Пергама. Конечно, требование отдать корабли тоже показалось ему наглостью. Но он согласился на это, как он дал понять, ради Тита. Что же касается кощунства, им совершенного, — он вырубил священный участок Афродиты, — то он пообещал Атталу хорошего садовника.

Тит опять засмеялся в ответ на новое издевательство Филиппа. А царь перешел к ахейцам, называя их предателями. Что до их требований, то один город он обещал им отдать, а о другом поговорить с Титом.

Покончив со всем этим, он повернулся к консулу и сказал, что обращается к одному только Титу и римлянам, и спросил его о судьбе некоторых городов. Но Тит и рта не успел раскрыть. «Вместо него пожелали отвечать ахейцы и этоляне», то есть подняли невообразимый шум. Филиппу, разумеется, вовсе не интересно было их слушать, а потому он объявил, что пора расходиться. Уже темно. В заключение он попросил дать ему список требований каждой стороны. «Он одинок, — говорил Филипп, — не имеет советников, поэтому желает наедине поразмыслить над предъявленными требованиями». Это была шпилька по адресу Тита, который силен чужим умом и окружен советчиками. Титу новая насмешка Филиппа доставила большое удовольствие. Но, не желая, чтобы другие поняли это, он сказал:

— Понятно, Филипп, почему ты одинок теперь: ты погубил ведь всех друзей, которые могли бы дать тебе прекрасный совет.

Царь македонян улыбнулся ядовитейшей [131]улыбкой и замолк ( Polyb., XVIII, 1-7 , 7).

У Полибия передан с необыкновенной яркостью удивительный характер этих переговоров. Это не обмен мнениями, а обмен ругательствами. Все перебивают друг друга, кричат и ссорятся. Из этого рассказа ярко вырисовывается характер Филиппа. Историк сравнил его однажды с диким зверем, гонимым собаками. Это сравнение особенно подходит к этим переговорам. Все, особенно этоляне, окружают его, как свора псов, но чуть один из них подскочит слишком близко, дикий волк лязгнет зубами — и дерзкий с визгом отскакивает назад. Его находчивость, насмешливость, наглость и жестокость видны как на ладони. Замечательно и поведение Тита. Сразу заметно, что он насмешлив и любит шутки. Он смеется и тогда, когда Филипп задевает его союзников, которых он взялся защищать, и даже когда царь попытался уколоть побольнее его самого. Это доставляет ему огромное удовольствие, которое он постарался скрыть от друзей.

На другое утро союзники опять пришли на берег моря. Но Филипп не появлялся. Прошло утро, настал день. Уже стало смеркаться, а царя македонцев все не было. Тит, привыкший к римской точности, уже давно говорил, что ждать, очевидно, бесполезно. Но греки смотрели на дело по-иному. Когда почти совсем стемнело, появился Филипп. Он и не подумал извиняться, а просто сказал, что долго думал над предъявленными ему требованиями. Это была ложь. Просто он понял, что греки опять на него набросятся и весь день опять пройдет в пустых криках. Поэтому, подъехав к берегу, он попросил Тита приблизиться и переговорить с ним наедине, потому, пояснил он, что ему надоели праздные пререкания и он хочет по-настоящему договориться о деле, а это возможно только с Титом. Консула это предложение удивило. Он считал невежливым по отношению к союзникам вступать в сепаратные переговоры с царем. Но все греки дружно советовали ему пойти и переговорить с Филиппом. Тогда Тит позвал своего друга Аппия Клавдия, все остальные отошли, и царь наконец спустился на берег. Разумеется, Филипп был достаточно умен и понимал, что ни Тит, ни Аппий не будут посягать на его жизнь, а потому не счел нужным поднимать вопрос о том, сможет ли кто-нибудь стать римским консулом, если погибнет Тит. Квинктий с Филиппом довольно долго ходили по берегу моря, наконец они распрощались. Царь снова поднялся на корабль, а Тит вернулся к своим. Что сказал македонцам Филипп, мы не знаем, говорит Полибий, нам известно только то, что поведал нам Тит. Римский консул со свойственной ему четкостью и ясностью изложил условия Филиппа. Все это были полумеры, которые никого не удовлетворили. Греки разом издали возмущенный вопль. Филипп понял, как приняты его предложения. Он поспешил уехать, попрощавшись с Титом и заверив его, что приедет завтра.

На третий день Филипп опять появился и, обращаясь теперь исключительно к Титу как к единственному положительному существу среди всего этого гама, просил его не прерывать переговоров. Он просил разрешения отправить послов в сенат. Эллины в ответ кричали и требовали немедленной битвы. Наконец, когда они немного угомонились, Тит сумел вставить слово. Он заметил, что требование царя вполне законно, что все равно без согласия римского народа он, Тит, ничего не может решить и что наконец наступает зима, а зимой никто не воюет. Этими доводами он вполне убедил эллинов. На самом деле у Тита были свои причины действовать так, как он действовал, но об этом ни Филипп, ни греки не догадывались ( Polyb., XVIII, 7–9; Liv., XXXII, 32–34). Тит, вероятно, поражен был удивительным характером этих переговоров. Если бы он лично не переговорил с Филиппом, дело вообще не сдвинулось бы с мертвой точки. Причины же, почему Тит решил дать Филиппу снестись с сенатом, были следующие. Срок полномочий его кончался. Вопрос стоял о том, пришлют ему преемника или нет. Консул решил, что в последнем случае он заключит мир, если же ему продлят полномочия, продолжит войну с македонским царем. ^{68} На этом основании можно было бы обвинить Фламинина в двуличии, но к чести Тита надо сказать, что он почти не сомневался в успехе. Настолько хитро и обдуманно он действовал.

Прежде всего он тщательно отобрал состав греческого посольства в Рим. Эллины должны были красноречиво рассказать отцам о своих бедах. Тит был уверен, что им удастся разжалобить сенаторов. Среди посольства находился местный царек Аминандр. Тит решил, что присутствие коронованной особы придаст посольству блеск и занимательность. А главное, Тит связался со своими друзьями в сенате. Они должны были отчаянно интриговать, чтобы ему продлили полномочия, а посольство пока любыми путями задержать и не пускать в сенат.

Все случилось так, как и хотел Тит. Как только ему утвердили провинцией Грецию, друзья его ввели эллинов в сенат. При этом они дали им четкую инструкцию, как говорить и как держать себя, а посольство царя Филиппа задержали, чтобы оно вошло в сенат непременно позже греков. Дипломатия Тита увенчалась полным успехом. Отцы были так растроганы, что даже слушать не хотели послов Филиппа. Решено было воевать, а война поручена была Квинктию.

Решительная битва произошла в суровом горном ущелье, называемом Киноскефалы — Собачьи головы. Если битва при Заме не вызвала особого интереса среди греков, то к событиям при Киноскефалах были прикованы взоры всего мира. И не только потому, что решалась судьба Греции, Македонии и Малой Азии. Дело в том, что македонцы владели искусством фаланги. Строй этот всего полтора века назад дал Александру Великому власть над миром. Он считался непобедимым. Его тщательно скрывали от народов Востока в уверенности, что в нем-то и заключен вернейший залог победы. Эмилий Павел, шурин Сципиона, признавался впоследствии, что за всю жизнь не видел ничего страшнее фаланги. К тому же Филипп был, несомненно, прекрасным полководцем, молодой же военачальник римлян был еще никому не известен с этой стороны.