Карфагенский полководец был чужд всему духу эллинистического двора. Он с детства привык к суровой жизни в военном лагере. Он рвался в бой, а его держали здесь в золоченой клетке. Он томился и скучал, как дикий зверь в неволе. Вельможи пытались его развлечь: показывали ему статуи и картины, приглашали на лекции и в музеи. Разумеется, мрачный карфагенянин был ко всему этому равнодушен. Однажды его удалось заманить на лекцию одного известного философа, прельстив обещаниями, что рассказ будет о военном деле. Часа два разливался лектор, польщенный присутствием такого слушателя, как Ганнибал. Когда он кончил, все были в восхищении. Тут Ганнибал своим резким, грубым голосом на ломаном греческом языке сказал, что много видел он выживших из ума стариков, но такого полоумного видит в первый раз ( Cic. De or., II, 75–77).
Этот маленький эпизод прекрасно характеризует его настроение. Он сделался желчен и угрюм. Привыкнув к безусловному подчинению наемников, он раздражался от малейшего противоречия. Он стал говорить в лицо царю невозможные дерзости. Антиох в конце концов тихо его возненавидел и только из вежливости терпел в совете эту зловещую тень. Ганнибал отвечал ему самым искренним презрением. Ему глубоко отвратительным казался и этот ничтожный царь, и изнеженный двор, и философы, и картины, и вообще все вокруг. Однажды Ганнибал, как всегда мрачный и угрюмый, прогуливался по роскошному саду царя Антиоха. Внезапно он увидел человека в римской одежде, идущего ему навстречу. Ганнибал остановился как вкопанный. То был Сципион Африканский.
Это казалось сном. Как мог он, будучи частным лицом, без всяких полномочий, не защищенный международным правом, совершенно один, приехать к царю, готовому начать войну с римлянами, к царю, лучшим советником которого стал пуниец Ганнибал!
Нужно было очень плохо знать Сципиона, чтобы поверить, что он так легко смирился с отказом сената. Он просто не стал тратить время на бесполезные споры. Как только кончился срок его консулата (в 193 г. до н. э.), он изъявил желание поехать послом в Африку. Дело в том, что положение в Карфагене вконец запуталось. Как только исчез Ганнибал, Масинисса решил, что настал его час. Он немедленно напал на Карфаген и начал отнимать у пунийцев город за городом. Те пришли в отчаяние от этой новой напасти и обратились за защитой к римлянам. Обе стороны препирались и обвиняли друг друга. И вот Сципион заявил, что готов поехать и разобраться во всем на месте. Но цель его была другая — он задумал прорвать огненное кольцо вокруг Рима и решил лично явиться в Карфаген.
Пунийцы между тем терзались сомнениями, кого им выгоднее продать — Ганнибала или римлян. Они состояли в тайных сношениях с обеими сторонами и после переговоров с посланниками Баркида каждый раз спешили в сенат с доносом, чтобы очистить себя в глазах квиритов «на всякий случай» ( Liv., XXXIV, 61; Арр. Syr., 8; Justin., 31, 4 , 1–3). В результате они, разумеется, заслужили ненависть и недоверие обоих противников. Сципион появился перед ними внезапно, словно сверкающая молния. Одним своим видом он внушил им ужас. В их памяти пронеслось все пережитое: и пожар лагеря, и непрерывные поражения, и собственное унизительное бессилие перед этим страшным человеком. Возможно, именно в этот миг они окончательно решились отречься от Ганнибала.
В присутствии трех римских послов состоялся суд между Масиниссой и карфагенянами. Пунийцы доказывали, что земля, захваченная нумидийцем, — их исконное владение и находится в границах, очерченных для Карфагена Сципионом. Но Масинисса вовсе не собирался отказываться от верной добычи. С присущей ему наглостью он отвечал, что никаких границ Сципиона вообще не существовало — это все выдумки карфагенян.
Римские послы пристально смотрели на Публия, пытаясь прочесть на его лице, кто из противников лжет. Ведь кто-кто, а он-то знал, были ли в действительности границы Сципиона, и мог одним кивком головы разрешить спор. Но тщетно. Лицо Публия оставалось совершенно неподвижным ( Liv., XXXIV, 62). Что мог сказать Сципион? Конечно, лгал Масинисса. Но нумидиец был верен ему в самых тяжелых обстоятельствах. Мог ли теперь Публий предать его перед карфагенянами? Нет, никогда. С другой стороны, мог ли он допустить, чтобы так грубо была попрана справедливость и чтобы его любимец безнаказанно грабил беззащитных людей? И Сципион нашел следующий выход. В присутствии послов и карфагенян он не сказал ничего, ни звуком, ни жестом не выдал своих чувств. Однако, когда все разошлись, он имел долгую беседу с Масиниссой. О чем они говорили, мы не знаем. Известен лишь результат: с тех пор Масинисса оставил Карфаген в покое и ни разу не напал на него в течение двенадцати лет, то есть пока был жив Публий. Но как только Сципион умер, он немедленно вновь напал на город и после этого нападал на пунийцев непрерывно до самой их гибели на протяжении тридцати двух лет (182–150 гг. до н. э.).
Несомненно, римлянин и нумидиец много говорили о воинственных планах Карфагена. От Масиниссы Сципион мог узнать все подробности. Конечно, он взял с него слово следить неотступно за пунийцами, извещать его о всех их действиях и вообще быть на страже римских интересов. Помирив Масиниссу с карфагенянами, римские послы отправились домой. Но Сципион за ними не последовал. Распрощавшись с ними, он отплыл на восток, куда именно, не знал никто. {72} Его замысел был прост: он решил поехать прямо к Антиоху, узнать планы царя и Ганнибала, а быть может, и помешать им. Он поступил так же, как когда-то в Иберии, когда в маленьком кораблике чуть ли не один явился к царю Сифаксу.
Вот как случилось, что Ганнибал и Сципион встретились в саду Антиоха. Эту встречу видели несколько человек, случайно там очутившихся. Они рассказывают, что оба полководца медленно подошли друг к другу и пошли рядом. Сципион вежливо пропустил своего побежденного противника вперед. Ганнибал сначала не менял своего надменного и спесивого вида, но постепенно все больше и больше увлекался разговором. На губах Сципиона играла легкая ласковая улыбка. Запомнился очевидцам только один момент разговора. Сципион спросил Ганнибала:
— Кого считаешь ты лучшим полководцем?
— Александра Македонского, — отвечал Ганнибал. — Он с горсткой людей покорил огромное царство.
— А кому отдаешь ты второе место? — спросил тогда Публий.
— Пирру, царю Эпира, — отвечал Ганнибал.
«Очевидно, — замечает Аппиан, — доблесть он видел в дерзании, а дерзновеннее этих царей нельзя найти никого».
— А на третье место я поставлю самого себя, — продолжал Ганнибал. — Будучи совсем юным, я завоевал Иберию и первый после Мелькарта [140]с войсками перешел Альпы, вторгся в Италию, — такой смелости у вас никто никогда не проявил, — я завоевал у вас 400 городов, заставил дрожать за собственный город, а из Карфагена мне не присылали ни денег, ни войска.
Сципион увидел, что он собирается продолжать этот возвышенный панегирик, и со смехом сказал:
— Ганнибал, на какое место ты поставил бы себя, если бы я тебя не победил?
Ганнибал мгновенно, не задумываясь, ответил:
— Выше Александра, выше всех на свете!
Все присутствовавшие поняли ответ Ганнибала в том смысле, что Сципиона он считает уже не вполне человеком, а полубожеством, которое нельзя ставить в один ряд с земными полководцами. О лести не могло идти речи. Зачем бы Ганнибал стал льстить Сципиону? И потом его угрюмое, надменное лицо, не освещенное ни тенью улыбки, исключало такую возможность. Ответ его, видимо, страшно понравился Публию. По словам одного современника, историка Ацилия, ему понравилось то, что пуниец «выделил его из общего стада полководцев, словно к нему не применимы были общие мерки» ( Acilius, fr. 5). Несколько позже на предложение греков поставить ему статую на площади, где стоят уже изображения всех великих полководцев, Публий с легкой насмешкой отвечал:
