Мне кажется, что знакомство со Сципионом еще укрепило Энния в его мистическом учении. Я, разумеется, не хочу утверждать, что Публий сделался восторженным поклонником Пифагора и тем разжег энтузиазм Энния. Для этого у нас нет ни малейших данных. Но сам Сципион был для поэта живым доказательством учения Пифагора. Он напоминал дивного гостя из мира духов, изгнанника небесных рощ, которого, подобно Эмпедоклу, роковое постановление богов бросило в обыденный прозаический мир. В глазах поэта то был падший демон, потерявший крылья, но все еще окруженный ослепительным сиянием. Пифагорейцы, как сообщает Аристотель, в числе величайших тайн сохраняли такое деление живых существ: бог, человек и создания, подобные Пифагору ( Jambl. Vit. Pyth., 31). Такое существо, «творение, подобное Пифагору», с удивительным мастерством и блеском рисует Гофман, сам чрезвычайно близкий к учению пифагорейцев, ^{61} в чудесной сказке «Золотой горшок». Герой рассказа, студент Ансельм, в маленьком провинциальном городишке встречается со странным человеком. Это почтенный архивариус Линдгорст, состоящий на королевской службе. Он непонятный, чудной старик, и есть в нем нечто таинственное, пронизывающее до мозга костей и вызывающее трепет. То в кофейне он пугает почтенных бюргеров рассказами о своих родичах из мира духов, то, чтобы помочь приятелям разжечь трубку, он щелкает пальцами, и из них вылетают искры. То, уходя от студента, он исчезает в колеблющемся тумане, а вместо него с криком взлетает седой коршун. Студент Ансельм страстно влюблен в дочь этого чудесного человека. И вот она рассказывает ему об отце. Оказывается, архивариус происходит из чудесного племени саламандров и некогда был любимцем Князя духов. Но однажды Саламандр совершил тяжкое преступление. В гневе Князь духов загасил его огонь и сверг Саламандра на землю. Он стал человеком и, вступив в скучную обыденную жизнь, должен был переносить все ее стеснения. Но у него остались воспоминания о прежнем его бытии, он жил в гармонии со всей природой, и ему служили по-прежнему духи. Он должен был пройти тяжкий искус прежде, чем разрешено будет ему вернуться к своим братьям саламандрам. А пока он вынужден был, несмотря на высшую природу, подчиниться мелким условностям человеческой жизни, и от этого-то, по словам его дочери, происходили те странности, которыми он дразнил прочих людей. ^{62}

Вот таким странным созданием был в глазах поэта Энния Сципион. И это-то объясняет ту удивительную вещь, о которой я собираюсь сейчас рассказать.

Дружба между Сципионом и Эннием оборвалась в 183 году до н. э. со смертью нашего героя. Эннию было тогда около пятидесяти шести лет. Смерть друга и покровителя страшно поразила поэта. Все снова и снова пытался он выразить свои чувства в лирических стихах. Постоянным лейтмотивом здесь звучит мысль, что Публий был неповторимым, единственным, уникальным (см. Ер., 1–2; 3–4; 5–6). В то же время удрученного печалью поэта осенила вдохновенная идея — раз Публий был творением, подобным Пифагору, то и смерть его есть собственно не смерть, а восхождение к богам, апофеоз [125]. ^{63} Он вернулся к богам, поэтому, говоря словами Павсания, не слезы надо лить, а возносить молитвы новому небожителю. Лактанций свидетельствует: «У Энния Публий Африканский говорит так:

— …Мне одному открыта великая дверь неба» ( Lact. Inst. div., 1, 18).

Этот несколько странный образ — огромная дверь, которой заперто небо, — проходит через все творчество Энния. Вид неба всегда его волновал. В его сиянии ему чудился лик верховного бога ( Cic. Nat. deor., II, 4). Небеса представлялись ему исполинскими синими храмами с прозрачными колоннами из эфира, гигантскими арками и тяжкими дверями ( Enn. Ann., fr. 46; 63–64; Sat., 3; Ер., 3–4; Cic. De or., III, 162). Эти образы очень удивляли даже восторженных почитателей поэта ( Cic. ibid.).

Вот эта-то тяжкая дверь неба, по словам Энния, открылась перед одним Публием Сципионом. Таким образом, Энний рискнул заявить, что римлянин, его современник, сделался богом. Вещь неслыханная! Лактанций, христианский писатель, с возмущением пишет, что язычники не только чтили ложных богов, как Цереру, Минерву, но поэт Энний дошел до того, что поместил смертного человека Публия Африканского «не только в храм, но на небо» ( Inst. div., I, 18). У того же писателя мы находим любопытнейшую фразу. Он говорит, что Геркулес «почитается в числе богов, как Публий Африканский» ( ibid.). То есть не Публий, как Геркулес, а Геркулес, как Публий!

Энний знал, что мысли его чужды традиционной римской религии, а потому постарался отыскать в римской истории других обожествленных героев, пример которых мог бы в глазах современников освятить его смелое начинание. Кроме Сципиона и Геркулеса он отыскал еще двоих — Энея, прародителя римского народа, и Ромула. Больше сохранилось фрагментов, повествующих об этом последнем. Согласно Эннию Ромул был человеком, но происходил от божественного корня ( Ann., fr. 114). То был великий полководец, вождь, который вывел свой народ из мрака в залитые светом поля ( Ann., fr. 120). По смерти же он вознесся на небо и стал богом ( Ann., fr. 114). Невольно создается впечатление, что Ромул в описании Энния весьма напоминает Сципиона. Почти дословно повторяются и столь знаменитые в античности слова о единственном человеке, который взойдет на небо. Юпитер у Энния говорит Марсу: «Будет один(курсив мой. — Т. Б.), которого ты вознесешь в синие храмы неба» ( Ann., fr. 63–64). То же, очевидно, произошло и с Энеем. Сервий пишет: «Согласно Эннию он (Ромул. — Т. Б.) находится среди богов с Энеем» ( Serv. Aen., VI, 777;ср. Aug. C.D., 22, 4).

Можно предположить, что апофеоз Сципиона был описан с какой-то особой поэтической силой, во всяком случае он глубоко запечатлелся в памяти потомков. Последующие века видели нашего героя посреди синих небесных храмов осыпанным звездным светом, овеянным дивными звуками музыки сфер. Причиной этого были, однако, не только стихи Энния, но и навеянное этими стихами величественное видение — «Сон Сципиона», которым Цицерон закончил свое «Государство». ^{64}

Герой диалога Сципион Эмилиан, внук Публия Африканского и наследник его славы, приезжает в Африку по стопам своего деда и во сне его посещает божественное видение. К нему спускается его великий предок, сам Сципион, ставший, как и говорил Энний, богом. Он поднимает юношу ввысь, в синие небесные храмы. Эмилиан видит всю вселенную. Перед ним круг ослепительного сияния. Оказывается, они уже на Млечном Пути. Звезды, прекрасные и разумные, окружают их. Они слышат какие-то дивные звуки. То музыка сфер, чудесная гармония вселенной. В заключение Сципион говорит юноше, что эта чудесная страна — родина наших душ ( Cic. De re publ., VI, 9—29).

Трудно даже представить, какое впечатление «Сон Сципиона» произвел на европейское человечество. Макробий его комментировал, Данте подражал ему, возрожденцы восхищались им, Петрарка перелагал в своей «Африке». Гофман рассказывает, что прочел это произведение еще ребенком. «Я, помню, убегал иной раз в светлые лунные ночи из дому и прислушивался, не донесет ли ветер до меня отголоска тех чудных звуков». [126]