«Стою в уборной… прислонясь к стене…» Стою в уборной… прислонясь к стене… Закрыл глаза…Мне плохо…обмираю… О смерть моя… Мы здесь наедине… Но ты – чиста… Тебя не обмараю… Я на сыром полу… очнулся вдруг… А смерть… сидит… под медною цепочкой… И попирает… деревянный круг… И рвет газеты… серые листочки… «И – поле злаков или трав…» И – поле злаков или трав – Мое лицо – следы потрав, И гибнут колос и листы, Мое лицо – сгниешь и ты… И леса или ветхой рощи Мое лицо, о, будь попроще, И ветром сломанные ветви Мое лицо таит, заметьте… И от сгнивающих растений Мое лицо покрыли тени. И, в небо простирая корни, Мое лицо, о, будь покорней… И плача и дрожа, как ива, Мое лицо, ты некрасиво. И как фальшивые цветы Мое лицо не любишь ты… «В твоих объятьях можно умереть…» В твоих объятьях можно умереть От нежности, как от туберкулеза. И на лицо твое смотреть, смотреть, И улыбаться слабо и сквозь слезы… Не бойся же меня руками сжать – Просторно мне, как выпущенной птице, Душой в твоих объятьях возлежать, А телом тихо к небу возноситься… «Вымывшись и белую рубашку…» Вымывшись и белую рубашку На тело свежее надев, Я вздохну спокойно и нетяжко, Лишь едва заметно побледнев. Мокрой щеткой волосы приглажу Привычными движеньями руки, И кривыми ножницами даже У висков подрежу волоски. Зеркало к своим губам придвинув, Подышу на темное стекло, Думая – я через час остыну, А мое дыхание тепло. Всматриваясь в пятнышки веснушек, Я замечу желтую одну. И взгляну на брови и на уши, И на губы синие взгляну. И поставлю зеркало обратно На пыльное помятое сукно, И сделаются сразу непонятны Потолок и стены, и окно. И прилягу на кровать устало С тупеющею болью в голове, И, пальцами впиваясь в одеяло, Проглочу из трех крупинок две… «Пять месяцев я прожил без пенсне…»
Пять месяцев я прожил без пенсне И щурился, как всякий близорукий, Но то, что видел, видел не во сне, Мои стихи и радость в том поруки. Но я не все в стихах своих раскрыл И радуюсь не обо всем воочью – Не два стекла, а пару белых крыл Я пред глазами видел днем и ночью… «Богобоязненный семит…» Богобоязненный семит, Я целомудренней Онана, Но терпкий аромат банана Меня волнует и томит. И не понять мою игру: Я влажные раздвинул губы И медленно вонзаю зубы, Прокусывая кожуру. Она упруга и туга, Но смачивается слюною, И мусульманскою луною Уже не кажется дуга… Я словно прикасаюсь к коже И к девственному животу, И снова ощущаю ту, Что некогда томила тоже… Но не луна… О, нет, не грудь И не живот моей Эсфири… Четыре лепестка, четыре Осталось мягких отогнуть. И мною обнаженный плод Себя бесстыдно мне покажет. И будет поцелуев слаже Его благоуханный мед… «Над городом несется смерч…» Над городом несется смерч, А в глаз пылинка попадает… Я испытал и жизнь и смерть, И все-таки еще страдаю… Корабль с людьми идет ко дну, Но плавает средь бури пробка… Люблю тебя, тебя одну, И ты меня спасаешь робко… «Как утомлённый почтальон…» Как утомлённый почтальон, Идущий в тихом переулке, Как церемонный котильон, Звенящий в дедовской шкатулке. Как солнечный пушистый снег, Ногами загрязнённый очень, Как лошади усталый бег, Когда ей путь не укорочен. Как женщина среди детей, Не захотевшая ребёнка, Как радостнее всех вестей С любимым волосом гребёнка. Как вымазанное лицо Немолодого трубочиста, Как выкрашенное яйцо Пасхальной краскою лучистой. Как холодеющий тюфяк Под неокоченевшим телом, Как одинокий холостяк В публичном доме оголтелом. Как разорвавшийся носок, Заштопанный неторопливо, Как юноша, что невысок, И девушка, что некрасива. Как проволочные венки На торопливом катафалке, Как телефонные звонки И в чёрной трубке голос жалкий. Как улыбающийся врач, Болеющий неизлечимо, Как утешение – не плачь, Когда печаль необлегчима. Как ангел Александр Блок, Задумчиво смотрящий с неба, Как полумёртвый голубок, Мечтающий о крошках хлеба… |
