«О, темные ночные разговоры…» Борису Шлецеру О, темные ночные разговоры, Незримые, незримые слова… Во мраке с головою голова Беседуют, как опытные воры… Ужасный час… На собственной подушке К законной страже каждый приступил, И слышен скрип убийственнейших пил, И сыпятся секретнейшие стружки… О, как чарует песней лебединой Под наволочкой лебяжий пух, И лебедь умирающий распух, И умер по бокам и в середине… Ужасный час… Двуспальная скамья О, для неподсудимых… Ночью судной Все ангелы сидят на белых суднах… Спокойной ночи вам желаю я. Сплелись мужской и женский голоса, Запутался, оправдываясь голос, И отсекает голосящий волос Ее косы о, смерть, твоя коса… «Я полагал, что нервные припадки…» Я полагал, что нервные припадки Давно прошли… Всего их было семь… И я, на слезы и на нежность падкий, Почти спокоен… Сплю, пишу и ем… Но был восьмой припадок… Я сегодня Так долго бился… И мой страх воскрес… Тебя уж нет, но есть любовь Господня… Мне помогли молитвы и компресс. «По кладбищу хожу веселый…» По кладбищу хожу веселый, С улыбкой светлой на губах, Смотря как быстро новоселы Устроились в своих гробах. На кладбище всегда веселье – Ко всем, кто бесприютно жил, Пришел на праздник новоселья Живущий выше старожил. «Я не люблю оранжереи…» Я не люблю оранжереи, Где за потеющим стеклом Растенье каждое жирея Зеленым салом затекло. И, к грядкам приникая ближе, Цветов прожорливые рты Навозную вбирают жижу В извилистые животы… О, если бы стеблям высоким При свете газовом не зреть, Не пить химические соки И за стеклом не ожиреть. А солнечный остроконечник Очистил бы своей водой Благоухающий кишечник Цветов пресыщенных едой… «Чрез струны железные лиры…» Чрез струны железные лиры Я видел при утренних звездах Как взвеяли ангелов клиры Крылами и пением воздух, И я, прижимаясь к железной Струне у подножья лиры, Смотрел, преклоненный и слезный, На воздух и пенье, и клиры… «Я на соломинку чужого глаза…»
Я на соломинку чужого глаза Указываю редко и с трудом, Зато из бревен моего я сразу Построить мог бы превысокий дом. Он был бы выстроен в ужасном стиле, Но подивился бы бездушный мир, Узнав, что всех бездомных разместили По светлым комнатам моих квартир. Имелись бы в нем платье, обувь, пища, Конечно, все простое – я не Крез. Но тот, кто грязен был, тот стал бы чище, Кто духом пал, тот скоро бы воскрес. А для больных в нем были бы палаты, Поправились бы все, в конце концов. И я не брал самой низкой платы За право жизни от своих жильцов. Вы спрашиваете – который номер, И улицу… Зачем Вам, Вы – богач. Я не скажу. А полицейский – помер. Бедняк – тебе же я скажу – не плачь. Так я живу. О, что-то строят руки, А что – не вижу, даже и во сне. Не из-за бревен ли я близорукий. Закрыв глаза, смотрю через пенсне. «Ребенок, ушибившись, плачет…» Ребенок, ушибившись, плачет И трет синеющий ушиб, Но что удар смертельный значит Для тех, кто столько раз погиб, А мать ребенка утешает И на руки его берет, Но что же значит боль большая Для тех, кто столько раз умрет… «Катушка ниток – шелковая бочка…» Катушка ниток – шелковая бочка Но я не пью и не умею шить. Игла, пиши пронзающую строчку: Как трудно шить, еще труднее жить. Дрожит рука твоей ручной машины, И ваши руки я поцеловал… О, море, на тебя надеть бы шины, Чтобы не громыхал за валом вал. Катушка ниток заливает платье Тончайшим белым шелковым вином, – Ты говоришь – тебе за это платят… Счастливая, ты здесь, а я в ином – Материи нематерьяльный голос О матери моей прошелестел… Она любила, верила, боролась… О, души голые одетых тел… Прислушайся… Нет, то не грохот ветра, То ветхий мир по дряхлым швам трещит. Безмерна скорбь. Я не хочу быть мэтром. И твой наперсток – мой последний щит. |
