«Не пишется сегодня… и не надо…» Не пишется сегодня… и не надо… Но я подумал, Музе вопреки: Мы для стихов, как грешники для ада, – И вот уже четыре есть строки. А пятая – всем праведникам в мире… Шестая – о, взгляните же сюда… Седьмая – мы терзаемся на лире… Вот восемь строк для страшного суда. «Хорошо, что на свете есть мамы…» Хорошо, что на свете есть мамы, Братья умные, нежные сестры — Даже самый дурной и упрямый Любит близких любовью острой. Хорошо, что есть кроткие дети, Есть и девушки и подростки — Значит мы не напрасно на свете Доживаем до старости жесткой. Хорошо, что есть добрые жены, Есть приятели, или подруги – Каждый может, болезнью сраженный, Попросить о последней услуге. Только тем, кто страдает без друга, Очень плохо, но слову поверьте — Вам поможет простая услуга Нелюбимой, но любящей смерти. «Закройте шкаф… О, бельевой сквозняк…» Закройте шкаф… О, бельевой сквозняк… Как крепко дует ветер полотняный… Да, человек раздевшийся — бедняк, И кровь сочится из рубашки рваной. Мне кажется, что эти рукава Просили руку у веселых прачек, Что эта грудь, раскрытая едва, Сердечко накрахмаленное прячет. Да, человек так некрасив в белье И так прекрасен в платье неубогом. Лишь ангелы в пресветлом ателье Стыдливые позируют пред Богом. Но у рубашек нет своих голов, Кто их отсек, – тяжелые секиры… Разделся я, и вымыться готов, Но — Иорданом потекла квартира… О, я иду сквозь комнатный туман При шумном плеске кранных ликований И ждет меня Креститель Иоанн Крестить в горячей белоснежной ванне. О, в пенной седине пречистый муж, – Я пред тобой, застенчивый и голый, И брызжет ореолом мелкий душ, И надо мной летает белый голубь… «Стоять у изголовья всех здоровых…» Стоять у изголовья всех здоровых И неголодным отдавать еду, Искать приют всем, кто имеют кровы, И незовущим отвечать – иду. Любить того, кого уже не любишь, И руки незнакомым пожимать, Не пить воды, которую пригубишь, И с взрослыми беседовать, как мать… «Одни и те же каменного улья…»
Одни и те же каменного улья Нас давят стенки или потолки, Но мы на двух, на двух разложим стульях Мои одежды и твои чулки. И нежности у нас настолько хватит, Что, простыни прохладные постлав, Мы ляжем на несдвинутых кроватях, Друг другу сон спокойный пожелав… Почувствовавши плотские уколы, Отрадно будет зубы крепко сжать, И на матрасе тощем и бесполом Под девственною простыней лежать. И нас разделит навсегда без болт Не грозный ангел острием меча, Но деревянный неширокий столик И белая на столике свеча…. О, пусть из тела моего не вышли Всем демоны, которых веселю – Ведь если я спрошу тебя: ты спишь ли, А ты ответишь: нет, еще не сплю. То сдержанный мой голос будет суше, Чем серый пух подушек пуховой, Чтоб услыхать и без волненья слушать Целующий и сонный голос твой… «Твой воротник, как белые стихи…» Твой воротник, как белые стихи, И смокинг твой, как чистовик рассказа. А я одет… Ах, брюки так ветхи И мой пиджак не сделан по заказу… Я осмотрел твой шкаф и твой комод, И мы стоим перед зеркальной дверцей… Ты – милый франт, а я – почти урод. И старомоден, как цветы и сердце. «Старик! Тебе не тяжело мешки…» Старик! Тебе не тяжело мешки Таскать под ослабевшими глазами, И вызывать улыбки и смешки Внезапно заблестевшими глазами… Слеза дрожит, слеза, дрожит слеза, Поблескивая тепловатым блеском, Туманя ослабевшие глаза, Пока рука ее не сбросит резко… Старик! Зачем ты наложил в мешки И под глазами бережешь болезни, Излишества, наследственность, грешки, – Закон возмездья, о, закон железный. А я иду с большим мешком добра, Под тяжестью его согнулись ребра, И есть в моем большом мешке дыра, И сыпется добро, и в руки добрых… «Съедая за день высохший сандвич…» Съедая за день высохший сандвич И думая о чае, как десерте, С тобой ходил я всюду, как сандвич С плакатами о нежности и смерти. Вниманье… у меня… последний час… Доступно бедным… но не распродажа… Ты в сотый раз читала, огорчась, Тогда как все не примечали даже. |
