Проснулись они разом, вместе. Проснулись и открыли глаза, посмотрели друг на друга и улыбнулись. Павел снова потянулся к Юльке, но она сказала: «Мы сумасшедшие. Вдруг вернется тетя Лиза?» Они встали, и Юлька снова попросила его отвернуться. Павел честно отвернулся, но уперся взглядом в зеркало, встретился в зеркале с Юлей, и они оба расхохотались.
— Ты жулик, Павка! Так нечестно! — хохотала Юлька, и он пытался возразить, но не мог, натягивал брюки и смеялся до слез.
А потом бросился к Юльке и стал помогать ей одеваться, застегивал какой-то сложный лифчик, умудрившись при этом поцеловать ее грудь, смотрел, как она расчесывает пушистые волосы, как сосредоточенно пудрит нос, осторожно проводит карандашиком чуть заметные стрелки в уголках глаз. Он смотрел и наслаждался каждым ее движением, и все, что она делала, было таким милым и трогательным, важным и интересным, а почему — неизвестно.
Они вместе застелили его узенькую кушетку — Павел с удовольствием взбивал подушки, — напились в большой комнате чаю с вареньем, съели весь хлеб — оба почему-то ужасно проголодались, — вымыли чашки и сели на мягкий, продавленный годами диван. Комнату заливало красное закатное солнце, в круглом аквариуме лениво плавали широкие разноцветные рыбы с прозрачными радужными хвостами, тикали старые, с хрипотцой, ходики.
— Мне надо домой, — шевельнулась Юлька. — Как тут у вас хорошо…
Они встали, Павел забрал бритву, оставил тете Лизе записку, еще раз окинул взглядом комнату.
— Здесь я прожил больше двадцати лет, — сказал он. — Хочешь, я дам тебе свой дневник?
— Хочу, — кивнула Юля, и он полез на сделанные еще отцом антресоли, вытащил старую, завернутую в газету тетрадь в толстом коленкоровом переплете и дал Юле. Юля развернула желтую от времени бумагу — в столбе розового света заметались пылинки, — спрятала тетрадь в сумку.
— Пошли!
Они захлопнули дверь, молча спустились во двор, сели в машину и поехали в город. Юля сидела, отстранено глядя в окно, потом вдруг спросила:
— А когда у тебя отпуск?
— Скоро, — помедлив, ответил Павел. — Через неделю… Я еду в Крым… — И тут же, испугавшись, добавил: — Но это неточно…
Он и сам не знал, что «неточно»: путевки были уже выкуплены. Но разве он мог теперь ехать?
— Понятно… — кивнула Юля. — А у меня отпуск в сентябре.
— Почему в сентябре? — Значит, она не считает его отъезд невозможным?
Юля улыбнулась:
— Мы идем в первый класс, вот почему.
Ах да, конечно, он и забыл. Первый класс. Вот оно — самое для нее главное. А не то, что случилось у тети Лизы.
Павел довез Юлю до дома. Она поцеловала его в щеку, взяла свою сумку.
— Постой! — Он схватил ее за руку: сейчас уйдет — и все. — Когда мы увидимся? Завтра?
— Завтра я пишу статью, — с запинкой сказала Юля. — С утра и до вечера. А вечером я свободна… — Она помолчала. — Но ты ведь, наверное, занят?
И такая покорная грусть была в ее голосе, что Павел взорвался.
— Нет, — крикнул он, — нет, я не занят! Ни завтра, ни послезавтра, ни послепослезавтра. Не занят, ясно? Когда тебе позвонить?
6
Он сидел, глубоко утонув в мягком кресле, и делал вид, что спит. Рядом сидела жена, у окна Саша. Татьяна читала очередной английский детектив, свою «гимнастику для мозгов», — так она называла эти маленькие, с желтым обрезом книжицы. Саша уставился в окно, хотя самолет уже поднялся над облаками и плыл теперь в густом молочном тумане.
Наконец-то Павел законно мог помолчать. Он спит, спит! Имеет он право спать в самолете? Особенно когда в самолете нельзя курить.
— В связи с кратковременностью полета просим вас воздержаться от курения, — сказал металлический голос, и Павел так был ему благодарен! Значит, можно не подносить супруге огня, не видеть ее прищуренных от дыма глаз, ни о чем с ней не беседовать, можно дать себе передышку. Хорошо!
И вот он сидит и думает о Юле. Он всегда теперь о ней думает, с ней говорит, с ней на все смотрит. Только что вместе с ней он рассматривал случайных попутчиков — посмеивался над суетливой дамой в огромных роговых очках, жалел хмурого мужчину с пустым рукавом пиджака, заправленным в глубокий карман, радовался белокурой девчушке с большущим голубым бантом в льняных волосах. А теперь вот закрыл глаза и разговаривает с Юлей об Аленке и Саше. В эпоху до Юли детей он просто не видел, не замечал. Юлька сообщила ему, что дети — удивительный, интересный и умный народ, и он стал их видеть. Павел вспомнил тогдашний их разговор.
Они лежали в лесу — он на спине, раскинув руки и покусывая травинку, Юлька — на его руке, в синей широкой юбке, синем с красным якорем лифчике. Лифчик еще не просох после купания — они ездили на речку чуть ли не каждый день, — и Юлька сушила его, а заодно загорала.
— Так уж и умный? — улыбнулся Павел.
— Конечно! — тряхнула головой Юлька, привстав, наклонилась над Павлом и поцеловала его прикрытые от солнца глаза. — То есть я хочу сказать, что они такие же, как мы, взрослые. Среди них есть, конечно, и глупые, есть злые, завистливые, но вообще-то они не глупее нас, просто они меньше знают…
И Юлька стала рассказывать, как устраивает для дочки елки и дни рождения, как готовит «сладкий стол» и придумывает подарки. На Новый год у них во дворе тоже ставят елку, вешают большие лампочки, и первого января, когда взрослые отсыпаются, ребятня высыпает во двор и играет под елкой в снежки. А потом все заваливаются к Аленке, и Юля поит ребят чаем, на ходу сочиняет истории про Деда Мороза и уверяет Аленкиных друзей, что все эти истории — правда.
Юля говорила, а он слушал, не открывая глаз, и чувствовал ее пальцы на своем лице. Как все это, оказывается, интересно! Почему же у них в доме никогда не было таких веселых сборищ, а дни рождения Саши превращались в обычные застолья с некоторыми — вариациями? Он примерял все к себе, к Саше. А есть ли, были ли у его Саши друзья?.. Ну конечно, были и есть. Например, Сережа, тот, у которого Саша гостил на даче. Отец Сережи — известный историк, дача двухэтажная, строится баня… Тьфу ты, дьявол, при чем здесь баня?..
Павел рывком сел, обнял Юлю. Скоро ехать назад, в город, а он ее еще не наслушался, не насмотрелся еще на нее, не надышался запахом ее волос. Он встал и повел Юльку в чащу, глубже, еще глубже, через буреломы, овраги, подальше от залитых солнцем полянок и тропинок. И там, в высокой траве, в знойной, звенящей лесными тварями тишине, среди цветов и жестких стеблей каких-то колючих трав, они снова и снова любили друг друга, они наслаждались друг другом, они друг другу принадлежали. И обо всем, обо всем они говорили.
— Ненавижу эти глаголы: отдаваться, принадлежать… — сказала Юлька. — Никому я не отдаюсь, так и знай! Это я, я сама, моя душа, мой ум и мое тело. Как это — кому-то себя отдать?
Он тогда пробормотал что-то о Володе, о том, что она принадлежит мужу.
— Не может быть собственности на человека, — задумчиво повторила Юля и, лежа у него на плече, глядя в шелковое прозрачное небо, рассказала о себе и о Володе.
Он слушал молча, не шевелясь — плечо было каменным, — слушал и ненавидел, ненавидел, ненавидел этого «хорошего парня», который отирался возле его Юльки чуть ли не три года и уговорил-таки выйти за него замуж.
— Понимаешь, мне никто как-то не нравился… Понимаешь, мне нравился ты, но ты был таким взрослым, таким… женатым… суровым… А больше — никто. Я думала — вдруг так будет всегда?
— И решила выйти замуж, пока не поздно? — не выдержал Павел.
Почему ему так хотелось сделать ей больно? Но если ей и стало больно, она эту боль спрятала.
— Нет, — просто сказала она. — Меня привязала любовь: нас ведь не только своя любовь держит, чужая — тоже, да еще как! А потом, когда мы уже поженились, я часто ему завидовала: хорошо, наверное, жить с человеком, которого любишь. А он любил…
— Но как ты можешь… — простонал Павел, — как можешь с ним жить?..