Аудитория грохнула хохотом. Китаисты прямо стонали от смеха, глядя на них, другие смеялись тоже — понимали, что нахальная первокурсница сказала что-то совершенно невообразимое.

— А мы этого не проходили! — кричала, продираясь сквозь хохот, Юлька. — Я этого не должна знать! Ну чего вы смеетесь!

Но она и сама смеялась, не в силах противостоять шквалу общего безудержного веселья.

— Никоненко, — вытирая слезы, заговорил наконец профессор, и все попритихли, — вот вся вы в этом! Не знаете, а беретесь переводить. А почему? А потому, что выучили несчастные четыре иероглифа. А их, матушка, еще расшифровать надо: это вам не азбука. Приходите, голубчик, в среду на лекцию. Я как раз буду рассказывать про учение Конфуция, заодно переведу вам сию мудреную фразу…

Юлька махнула рукой, легко сбежала с трибуны и, пробираясь на место, взглянула на Павла — просто попался ей на пути, — и у него дрогнуло сердце: какая она… радостная… Ведь проиграла же — у всех на глазах — и не огорчается, и не злится…

С тех пор он не мог ее больше не видеть. Даже когда появилась Таня — не мог. И всегда она куда-то спешила, чему-то радовалась или возмущалась и даже стенную газету читала, чуть пританцовывая на месте от нетерпения. Через год — он уже женился — Юлю «разбирали» на бюро — за упорные побеги с лекций и за то, что передала общежительский пропуск какой-то девчонке. Тогда ей наконец пришлось заметить Павла.

— Никоненко пора поставить на место, — стучала ладонью по столу староста курса Лида. — Она думает — раз отличница, так ей все можно.

Юля стояла перед длинным столом в своем неизменном синем платье, такая печальная и обиженная, что у Павла вылетела из головы вся его остроумная, тщательно продуманная защита. Он вдруг наорал на Лиду, заодно гаркнул на Юльку и потребовал, чтобы за подобные выходки студентке Никоненко поставили на вид, а еще лучше — строго указали, без занесения в личное дело, конечно. Он прекрасно знал, что ее собираются выгнать из общежития и лишить на целый месяц стипендии, потому и кричал заранее. Здесь, на бюро, он был старше всех, он был, черт возьми, женатым, и бюро заколебалось. Тем более что никому, кроме Лиды, как-то не хотелось наказывать Юльку.

— Ты думаешь, раз ты отличница… — не удержалась побежденная Лида, и Юлька тут же взорвалась и чуть все не испортила.

— Валька же на метро опоздала! — крикнула она возмущенно и тонко. — Ей же ночевать было негде! И при чем тут отметки? Я не виновата, что умею сдавать экзамены!

— Значит, если бы у тебя еще раз попросили пропуск… — зловеще начала Лида, но Павел не дал ей закончить.

— Хватит! — решительно сказал он, вставая. — Пора по домам. А то мы все попросимся ночевать в общежитие. А меня, например, жена ждет.

Зачем он сказал про жену, он и сам не знал. Может быть, защищаясь от нежности к этой девчонке? Во всяком случае, сказал, и все, — чтоб знала. И она посмотрела на него очень грустно и с каким-то сочувствием, и он первым отвел взгляд.

Потом Павел писал диплом, сдавал экзамены, любил Таню и Юльку видел совсем редко — мелькнет где-то в библиотеке, пройдет мимо по коридору, опустив пушистые вздрагивающие ресницы, и все. А теперь вот идет к столу как ни в чем не бывало, такая же, как была, только в очках и на пальце кольцо. Обручальное… Его с неожиданной болью Павел заметил сразу. Идет и улыбается, — кажется, тоже узнала. Точно, узнала: протянула руку — и светятся, сияют ее глаза.

— Здравствуй! Думала, никогда больше не встретимся… — Она споткнулась о собственные слова, высвободила руку. — А я о них пишу: я ведь теперь журналистка. Ты где остановился? В «Ярославле»? И я…

Она села к столу, положила рядом с чашкой блокнот и вместе со всеми стала пить янтарный чай, успевая что-то записывать.

После чая они подвезли Юлю в гостиницу, и она пошла к себе «обрабатывать материал» — так она выразилась, — а Павел долго ужинал, раздражаясь на индийцев за их восточную неторопливость, и на референта — за его официальную разговорчивость, и на Сашу за ее восторженность.

Но вот ужин кончился, и Павел смог наконец позвонить Юле. Вцепившись в ручки кресла, заставляя себя сидеть смирно, он дождался ее в холле, и они вышли вдвоем в летний вечер.

Юлька заговорила так, будто они вчера расстались и всю жизнь были друзьями.

— Слушай, как тебе студия? Здорово, правда? Я тут уже третий день, и все дни — там. Города еще не видела, церквей знаменитых тоже, нигде не была — ужас какой-то! Не могу от них оторваться, два блокнота исписала, этот — третий.

Павел пожал плечами:

— А о чем писать-то? Ну студия, ну уютно…

Юлька встала как вкопанная, воззрилась на Павла.

— Ну ты даешь! О чем писать? Да о них же! О студии! У них же дел тысяча! Им помочь надо!

— Ты, что ли, поможешь? — улыбнулся Павел.

— Мы! Наш журнал! Вот послушай…

Она рассказывала о своем журнале: о том, как они спасали какого-то столяра-умельца из Вятки, которому кто-то там «не давал дышать»; о том, как в Чимкенте пенсионеры возродили какой-то забытый узбекский промысел; как здорово ездить по стране, а потом писать о народных студиях и театрах, о кружках любителей попеть хором — не выступать, попеть для себя. А он слушал ее, смотрел на нее и думал, что никогда не сумел бы говорить так о своей работе. Должно быть, не любит он эту работу, ничего он, наверное, не любит… И Павел перебил Юлю и, защищаясь от мыслей, напугавших его, стал рассказывать о том, что любил когда-то: о старой своей, по-настоящему научной теме, об Индии и Калькутте, об индийских праздниках и индийских проблемах. Он спешил, старался — он хотел ей нравиться! — а она слушала, спрашивала, отвечала.

Так они дошли до набережной и сели на лавочку. Под ними дышала свежестью широченная Волга, пахло водой и весенней тревогой, а Юля все спрашивала, а он все отвечал. Она ничего не забыла, она знала Восток не хуже, чем он, но при чем тогда этот журнал, всякие там студии и непризнанные таланты? А как же ее китайский? Он хотел спросить, но тут Юля сказала:

— Ведь мы были соседями: я с мужем была в Непале, только позднее тебя. Видел бы ты, какие там храмы — деревянные, кружевные, какая резьба по камню… А Гималаи… Снег на горах — как сахар. Вечером розовеет, потом синеет и гаснет. Как странно, как нелепо, что мы не ездим в соседние страны…

— В какие «соседние»? — не понял Павел.

— Ну вот, ты работаешь, например, в Индии, почему бы тебе не съездить в Непал? За свой счет, конечно… Представь: на высокой горе буддийский храм Сваямбунатх, к нему добираются паломники со всей Азии. У реки Багмати старинный индусский храм Пашупати, с золотым быком и змеей на крыше. Ты бы мог все это видеть…

Глупенькая… Павел усмехнулся в темноте. Да если б и позволили, кто бы поехал, за свой-то счет!.. Они даже в Агру — древнюю столицу, в трех часах езды от Дели, — и то ездили за счет месткома. А тут в Непал, самолетом! Да такая поездка — это же почти «Грюндик»!.. А Юлька как ни в чем не бывало била и била по больным местам.

— Как мне повезло, правда? Нет же прямого самолета до Катманду! Вот и летали мы через Дели. Так я на обратном пути пробыла там, в Дели, четыре дня — и в Агру съездила, и в Золотой храм… Помнишь Тадж-Махал ночью? Белый мавзолей, а перед ним озеро — и весь мавзолей в этом озере… Сон… Пошли к воде…

Она легко встала, закинула за плечо коричневую, на длинном ремне сумку и стала спускаться по широкой деревянной лестнице. Не видел он Тадж-Махала ночью, не видел! Это было слишком дорого — оставаться на ночь в Агре; все тогда решили, что хватит с них мавзолея при свете дня. Сейчас он вдруг страшно пожалел об этом — о неувиденном ночном Тадж-Махале.

Павел догнал Юлю, осторожно взял под руку. С ней бы все было иначе, с этой девочкой, сохранившей себя со студенческих давних времен. Боже мой, но что же теперь делать? Как, оказывается, он о ней соскучился, как ее ждал! А ей все равно. Идет, молчит, думает о своем. «С мужем…» Что там за муж, интересно! Их, что ли, восточник? А, черт с ним, с этим гадом! Постой, а почему же он гад? Наверняка нормальный парень…