Улица белым-бела. Снег скрипит под ногами. Позади остался дом надежных друзей, где всегда тепло и уютно. Но угрожающе что-то поскрипывает по углам, вот-вот заходит дом ходуном, станет ненадежным и шатким, если Женя не остановится. Ненависть к незнакомой женщине вспыхивает так остро, что Даша пугается, несчастная Света, осиротевшие мальчики — сейчас такие вольные и веселые — стоят перед глазами. Что же творится на белом свете? Зыбко все, эфемерно, чувства наши сложны, мучительны и противоречивы. А она взяла да влюбилась. Какого черта врезался в ее жизнь Андрей? Неужели пробил час и вступила Даша на тяжкую эту стезю — последних, отчаянных поисков родной души?

Она знает (все теперь знают: грянуло время уничтожения тайн, бодро шагает по земле век информации, с молодой жестокостью открывая человеку его потаенную сущность) — есть такая пора, когда прощаются с молодостью, когда подступает неслышно и грозно старость, и люди, бессознательно большей частью, переживают последнюю, прощальную вспышку эмоций. У женщин это как раз к сорока, у мужчин ближе к пятидесяти. Женщины маются, злятся, тоскуют, заводят унизительные пошлые связи, мужчины рвутся к юности, отчаянно влюбляются, разводятся, женятся на воплощениях той самой юности, которая ускользает, уходит от них, обзаводятся даже детьми. И все для того, чтобы через год-два ахнуть: «Да что ж я, дурак, понаделал? Сил же нет — на любовь, пеленки, на бессонные ночи, даже на кино или театр! Времени нет, чтобы вырастить, поставить на ноги позднего сына! А эта… обрадовалась, польстилась…»

О господи, да откуда было ей знать, его юной избраннице? Это она потом узнает, много позже поймет, когда природа так же станет с нею шутить, так же станут потешаться боги. Да и на что было ей льститься, на его, что ли, седины? Ее увлекла, обманула его зрелая страсть: вот она, любовь, о которой мечтает каждая женщина, на которую ее сверстники просто и не способны! Он рвался к ней так отчаянно, ждал под дождем, звонил по сто раз на работу, он был таким умным, всепонимающим, так много знал и умел… А теперь — через три только года! — у него болит поясница, по воскресеньям он молчит и молчит, долго и тяжело спит после обеда, его никуда не вытащишь, и ничего он не хочет. И тайком от молодой, но уже раздраженной жены он звонит взрослой дочери, о которой тоскует — потерял же ее, потерял, никакие встречи, подарки ничего не поправят, — жалко спрашивает, как там мать, и знает, что во всем виноват сам.

Женя, я тебе все расскажу, но ты ведь ничему не поверишь, потому что у тебя — ты уверен! — другое. А как же твои ребята, Женя, что будет с ними? Теперь им четырнадцать, в таком сложном возрасте разве можно бросать детей? А в каком возрасте их можно бросать?

Наши дети… Второе послевоенное поколение… Высокие, худые, резкие, такие в себе уверенные, так бесконечно незащищенные… Их отцы вооружаются до зубов, до глаз, до макушки, надрываются, обгоняя друг друга, чтобы сберечь им мир. Но рвется в небо башня из накопленного оружия, трещит уже ее основание, шатается под ветром верхушка, а люди не в силах остановиться. Они летят в космос, забрасывают лихо спутники, как мячик резвые малыши, запускают многодневные корабли и гордятся этим, но выживут ли потомки в изрешеченной атмосфере? Стремительно, грозно люди изменяют природу, ее по мере сил охраняя. Создана даже «Красная книга», только в сравнении с современной техникой, да и моралью тоже, книга эта беспомощна, как младенец. Безжалостная, жесткая диалектика: созидание — разрушение. И всегда разрушение быстрее, активнее, легче.

Мы освобождались веками: от слепой веры в чудо, первобытных страхов и суеверий, от домашнего рабства и попрания наших чувств. Сколько сил положили люди в борьбе против патриархальной семьи с ее властью сухих стариков, бессловесностью жен и приниженностью мужей, до смерти ходивших в «младших». Люди сбросили с себя этот гнет, взорвав деспотизм экономически и морально, и не сразу растерянно обнаружили, что подорваны основы семьи вообще. Взрослых осталось теперь только двое, лицом к лицу, на узкой площади квартир-клетушек, в постоянной, никем не разреженной близости. Нет многих в большой избе, среди которых эти двое держались бы друг за друга, от которых стремились бы уединиться, не нужно завоевывать уединение — оно им дано, — каждый независим экономически. И если одному станет плохо, он может уйти: второй без него выживет, не пропадет, не умрет с голоду, да и парией в обществе он не станет, потому что мораль изменилась тоже. Вот только дети…

О детях в таких случаях говорят много и горячо, все решают разумно и будто бы правильно, не понимая главного: сейчас, вот сейчас без всякой бомбы взрывается мир ребенка, этот мир просто уничтожается — пещера с горящим внутри костром, надежное, от века, убежище. А ведь он, дерзкий и независимый, — все тот же голый детеныш, как и тогда, тысячу лет назад, и ему так же нужна защита, если не племени, то хотя бы матери и отца. Его призывают понять («ты уже большой, Саша»), ему умно говорят о сложности жизни. И он старается понять, прячет страх и растерянность. Разошлись родители, но папа будет приходить в гости, он даже поедет с сыном на юг (если до лета не передумает), и бабушка приглашает внука на воскресенье — раньше никогда не была такой ласковой, — и новая папина жена вполне нормальная женщина. И весь этот сумбур, вся неловкость, ненормальность ситуации — на неокрепшее юное сердце, на такую ранимую психику!

— Мамочка, выйди замуж! — плачет восьмилетняя Таня. — Мне не хватает чего-то…

Ксения Федоровна, этнограф, потерянно сидит в университетской столовой над остывшим борщом.

— Не выходят ее слова из головы, я-то думала, ей будет лучше…

Ксения Федоровна не может понять: ушла от зануды мужа — отстал от нее безнадежно, глуп и неинтересен, злится, ныл, дочкой не занимался, иногда только орал для порядка да еще выпивал, часто. А Танечка, оказывается, о нем скучает! И, понимая уже, что отца не вернуть, умоляет мать выйти замуж хоть за кого-то.

— Даша, он на нее кричал, приходил пьяным и будил ее, он поднял на меня руку, а она кричала: «Не смей!» Жить было нельзя, невозможно!

Она убеждает Дашу, себя. Даша понимает ее прекрасно. Но Таня чувствует всем своим слабым тельцем: рухнула одна из опор, дом опасно перекосило, ледяной ветер выдул тепло, чего-то недостает в нем теперь. Ксения Федоровна в горячке разрыва, развода, наслаждаясь обретенным покоем, не чувствует пока одиночества, ей, независимой, умной и занятой, пока ничего не нужно. «Мамочка, выйди замуж…» Как будто от матери это зависит, как будто мать еще раз решится…

Нет уж, придется Тане жить теперь без отца, без мужской силы и доброты, спокойствия и уверенности в этом сложном, перепутанном, тоже ненадежном мире.

А где они, кстати, — мужская сила и доброта, спокойствие и уверенность? Где широта натуры и щедрость, извечная ответственность, надежность мужчины? Что-то не видать их сегодня. Что нужно сделать, чтобы сильный пол снова стал сильным? Никто не знает…

— Даша, ты совсем не занимаешься дочерью.

Когда Екатерина Ивановна так говорит, дело плохо: что-то Даша опять упустила, ждет ее какой-то сюрприз. В прошлом году Галя еле выкарабкалась по физике, на экзаменах шпаргалила так, что дух захватывало. Что, интересно, ждет Дашу в этом году? Впрочем, Галя сейчас в девятом, а в девятом классе экзаменов нет. А ведь когда-то их сдавали с пятого (или даже с четвертого?) класса, их боялись, любили, как любят серьезное дело, которое надо сделать как можно лучше, ответственнее. Каждый год были цветы, белые фартуки, тишина в коридорах, группки у закрытых дверей — группки то растворяются, то возникают вновь, обрастают суматошным, нетерпеливым людом. Дашино поколение с малых лет училось сдавать экзамены, не бояться аудитории, что-то доказывать, объяснять. Заодно повторяли пройденное. Потом все разбили, расстроили, решили, что трудно, хлопотно, просто-напросто незачем, призвали крепить «связь школы с жизнью», точные науки вырвались вперед, здорово потеснив гуманитарные. Лихо вымели из программ «ненужный предмет» логику (как увлекались девчонки в Дашиной школе софизмами!), не изучают в прежнем объеме историю древнего мира — она превратилась в хилую книжицу, — и стихов учат меньше, да что там, их почти не учат, и сочинения пишут без плана.