И они идут по широкой, освещенной желтыми старомодными фонарями аллее, идут к его старому дому, а тетя Лиза ждет их у накрытого к вечернему чаю стола.

— Ну, Юлька, все, больше я тебя никому не показываю! Сергей в тебя влип. Оборвал мне телефон, орет, что я тебя недостоин, что ты прелесть, что ты умница, что ты личность! Сергей!.. Да он, кроме своей Натки, сроду никого не видел…

— Пав, не кричи так, — смеется в телефон Юля, — Ты разобьешь мембрану. Скажи ему, что он мне тоже очень-очень нравится. И Натка его нравится. И вообще, у них дома так хорошо! Их сын такая умница! Ну, пока, бегу за командировочными…

Павел сидит, прижав гудящую трубку к щеке, и улыбается.

— Вас к ученому секретарю…

В дверях стоит холодная Галя, кажется, она навсегда забыла его имя-отчество. А, черт с ней. Подслушивает у дверей, дуется, как гимназистка, мелко, по-секретарски пакостит. Интересно, зачем он понадобился? У него вроде бы полный порядок. Валентин доволен переработкой всех трех глав — после Юлиной редактуры пришлось заново перепечатывать, опять платить машинистке, — через три недели обсуждение в секторе, через два месяца — на ученом совете. Юлька обещала к сектору все закончить: берет в командировку последний кусок… Тьфу ты, черт, опять туго завязал галстук. Нет, Татьяна справлялась с эти делом лучше, как-то у него не так получается, а уж Юлька-то… изумилась ужасно: «Пав, я не умею…» Интересно, что будет, если попросить завязать Галю? Представляю… Павел усмехается, спускается на второй этаж к ученому секретарю. Минут через двадцать он поднимается к себе, молча проходит мимо ледяной Гали, садится за стол, потом встает, запирается изнутри на ключ. Ему надо побыть одному, надо подумать, все до конца понять, хорошо, что нет сегодня Дим Димыча.

Значит, так. Так, значит. Юрий Иванович болен, тяжело болен, уходит на пенсию, отдел внешних сношений остается без зава. Он сам рекомендует Павла, дирекция поддерживает, Валентин Дмитриевич не возражает. Что думает об этом Павел Петрович? Разница в окладах ему известна, контакты, поездки — не только в Индию — обеспечены. Конечно, работа не чисто научная, научно-административная больше, но писать можно, если будет такая потребность… Годика через два-три возможна длительная командировка за границу, а по возвращении — повышение, скачок — большой, серьезный скачок… «Вы, Павел Петрович, подумайте, время терпит, в президиуме, разумеется, утвердят…»

Потрясающе… Недаром, выходит, он тогда вкалывал. Заметили, оценили… Так, значит, все хорошо, все отлично? Да вроде бы, маленькая только заноза, даже не заноза, так, царапина. «Вот, кстати, приглашение на прием, новогодний… С супругой… Буду рад познакомиться…» И все. Вскользь. Дальше о деле.

Знает или нет? Могли дойти слухи, докатиться по секретарской когорте — эти всегда в курсе, тем более — есть Галя… А если знает, то что — дает понять? «С супругой…» О том, что супруги уже нет, не может, выходит, быть и речи… О замене, видимо, тоже. Ну что ж, формально супруга имеется, хорошо, что не успел развестись, молодец Татьяна — остановила. Умная баба, ничего не скажешь: как-то чует заранее — Сашка там… девятый класс… Спасла. Надо уговорить ее сходить на прием, показаться. В конце концов он же пошел ей навстречу и за репетиторов платит по-прежнему. А сынок, между прочим, последнее время вообще не показывается, отец привозит деньги, а его, видите ли, нет дома. А Юлька, между прочим, ходит всю зиму в брюках, говорит — так теплее. Ерунда, просто нет у нее ничего, и сапожки не первой молодости — потому и закрывает брюками. Вот возьмет и купит ей к Новому году платье — дорогое, сертификатное; у него там кое-что осталось, Юлька об этом даже не знает, как-то не было случая ей сказать. Может, стеснялся: она-то и сертификаты оставила своему Володе, а может, еще почему…

Но Танька… прямо нюх у нее какой-то!.. Придется подождать с разводом, пока его сделают завом. Да, но потом?.. Разве может разводиться завотделом внешних сношений? А почему нет? Сейчас вообще все разводятся… Конечно, начальство будет не очень довольно, очень даже недовольным будет начальство, заграница, конечно, застопорится, это уж ясно, но потом, когда-нибудь, все наладится… Натка вон как-то сплетничала: у ее подруги, в выездной, между прочим, организации случилась такая история, достаточно, кстати, громкая, но с хеппи-эндом. Правда, там бывший муж по просьбе бывшей жены тоже, как Юля, пришел в кадры и подтвердил, что в разводе виноват он, и бывшая жена после некоторого карантина уже съездила на месяц куда-то в Африку. Но, во-первых, там был виноват муж, во-вторых, Татьяна никогда не пойдет ни в какие кадры, а в-третьих, та жена была просто референткой, а он — зав.

Он — зав… Черт возьми, здорово! Надо позвонить Юльке, пусть знает! И про прием рассказать — имеет он право похвастаться? — только без этой дурацкой фразы, без «супруги», конечно. Хотя нет, про прием не стоит: не поймет, не очень-то она все это ценит, а приемы вообще не любит — был у них разговор.

— Знаю, знаю, я свое на них отстояла — в качестве Вовкиной супруги, светской, так сказать, дамы. Стоишь, держишь тарелочку с во-от такусенькими бутербродиками и улыбаешься, и беседуешь: «Очень приятно, рада с вами познакомиться… Да, конечно, у меня есть дочь, уже большая, а у вас? Да-да, я бывала в вашей стране, а вам у нас нравится?..» Сделаешь паузу, заглотнешь бутербродик и снова общаешься — а говорить-то, Пав, не о чем… А потом вырвешься из всей этой ерунды, прилетишь, например, в Енисейск, окунешься в настоящую, не конфетную жизнь. Люди работают, делают дело, творят красоту… Идешь по улице, все дома — деревянные, ни один орнамент, ни одно крыльцо не повторяются. Ты хоть знаешь, что Енисейск — город-памятник? Как раз поэтому — из-за таких вот домиков. А вечерами — репетиции — у Евстифеева, в народном театре, что им морозы, когда они Шукшина ставят или «Гамлета» — в старинном монастыре. Днем вкалывают в мастерских, учатся, лечат, а по вечерам спорят о Таганке и МХАТе. Слушаешь их, на них смотришь и потихоньку завидуешь. Испишешь два блокнота, а все мало… И в Непале я видела жизнь: на улицах в праздник огня, в семье шофера — ездила к нему, уговаривала сделать его ребятам прививки, когда в долину пришла холера, и в Индии — мы тогда продирались на газике сквозь толпу паломников, а они стучали по машине палками, гнали нас прочь с дороги — ведь они шли к Золотому храму, — и в госпитале — индийские врачи выхаживали Вовку после аварии… Везде жизнь, только не на чопорных этих приемах…

Ох, Юлька, Юлька, трудно с ней будет. Мужчины делают на приемах дело, ей ли не знать? А женщины… Что ж, и они нужны: их туалеты, английский (у кого он есть), их любезность — мало, что ли, для дам? Сказать ей, так убьет на месте: она не дама, она — журналистка, феминистка несчастная…

Конечно, что ей стоило все это бросить: это ведь не драгоценные ее статьи! За них-то она воюет, да еще как: отбивается, если надо, от всей редколлегии. Тут и независимости, и тщеславия, и гордости хоть отбавляй… Она, видите ли, делает проблемные материалы («Понимаешь, жизненный факт — только тема для разговора»)… Господи, да что ж он без конца о ней думает? Такое событие, а он все о ней. И филиппику эту ее про приемы запомнил… Вот уж не ожидал, что так врежется в память… А про зава он все-таки ей расскажет. Павел набрал Юлин телефон.

— Павел, ты? — заорал Костя — шумные они там какие. — А она убежала. Как куда? За билетом! Завтра летит. Знаешь, как нужен материал? Во!..

Что «во»? Какое такое «во»? Ах да, провел, значит, свободной рукой по горлу — позарез, мол. Павел вдруг разозлился: все они там на ней выезжают!

— А почему именно Юля? — въедливо поинтересовался он. — Сидите как пришитые, а она мотается…

Костя обиженно задышал в трубку:

— Не сидим… — После паузы: — Тоже ездим… — Он опять замолчал, потом не выдержал: — Слушай, это же ее материал — для новой рубрики, она ж ее и придумала… Там вся семья — ансамбль: поют старинные сибирские песни. Никто так, как Юлька, не сделает…