— Это еще зачем?

Саша (так звали девушку из «Интуриста») покраснела, заволновалась и стала быстро говорить, что студия очень интересная, и фильмы они снимают очень интересные, и руководитель у них интересный, ну просто очень интересный человек.

— Хорошо, хорошо, — успокоил ее Павел. — Раз уж все такое интересное, сходим.

Он поднялся к себе в номер, зачем-то включил телевизор. На экране трое парней отчаянно терзали ни в чем не повинные гитары, выкрикивая миру — то вместе, то порознь — ошеломляющее открытие: «Живем лишь раз, один лишь раз!» Шел смотр молодых дарований. Павел подмигнул перепуганным собственной смелостью лохматым мальчишкам, снял пиджак, аккуратно повесил в шкаф. Потом долго плескался у маленькой раковины, наслаждаясь холодной водой и собственной неторопливостью, а потом выключил грохочущий коричневый ящик, с удовольствием растянулся на чистых прохладных простынях и уснул, предвкушая полный солнца и радости день.

И таким он и был, этот день. Белый кремль и старые церкви, тихо стоящие на площадях или спрятанные за коробками новых домов, а одна притаилась в глухом дворе, укрылась от любопытных взоров, но индийцы (спасибо Саше!) взглянули и на нее, смиренно-прекрасную, синее небо и яркое солнце, легкая необязательная беседа с Сашей, до смешного влюбленной в свой Ярославль.

Митинг на заводе прошел успешно: народу собрали много, речи, подготовленные референтом, были содержательными и короткими. Концерт, правда, слегка затянулся, но самодеятельность, к удивлению Павла, оказалась вполне приемлемой. Потом индийцам вручили подарки — альбомы с видами Ярославля и хрустальные вазы. Павлу тоже подарили и альбом и вазу, и он аккуратно уложил хрусталь в объемистый портфель — Таня будет довольна.

Вечером все отправились в театр. Сюжет пьесы тянул разве что на статью, зато был легок для перевода. И вообще — просто побывать в театре, посидеть в бархатных уютных креслах, зайти в антракте в буфет, где их ждал чай с пирожными и бутербродами, было приятно. А на другой день поехали в совхоз.

Там им рассказали о больших успехах и маленьких недостатках, но недостатки эти выглядели как прелюдия к еще большим успехам и потому решительно никого не смущали. Индийцы старательно слушали перевод, ходили на засеянное уже поле, растирали в тонких смуглых пальцах жирные комья земли, все хвалили, хотя понимали в сельском хозяйстве не больше Павла, с восхищением качали головами, разглядывая столь уважаемых в их стране коров, которые в Индии маленькие, а тут — вон какие большие.

Перед отъездом в новом клубе с колоннами состоялся митинг советско-индийской дружбы. После митинга делегацию накормили — длинный, накрытый в саду стол ломился от яств, — подарили каждому по огромной матрешке, и, пьяные от напоенного июньским цветением воздуха, они вернулись в город.

Третий день был днем отдыха: осмотр музея и студия. В музее Павел, как и намеревался, походил вместе с делегацией по официально-экскурсионному маршруту и остался взглянуть на иконы. Честно говоря, он не очень-то в них разбирался, но Натка хвалила, и потом все сейчас смотрели иконы, восхищались, покупали, выменивали, платили большие деньги.

Иконы действительно были ценными: четырнадцатый, даже тринадцатый век. Был и Фальк, но на Павла не произвели особого впечатления коричневатые геометрические фигуры, а вот молодой — голубой и зеленый — Грабарь понравился.

Все шло, как он предполагал и хотел: он отдохнул от Москвы и своих проблем, насладился отсутствием Гали и Татьяны, поговорил с индийцами, с некоторой грустью убедившись, что здорово подзабыл хинди. А вечером вместе со всеми отправился на киностудию.

В студии их встретил кругленький веселый человек с мудреным именем, которое Павел тут же забыл. Он усадил гостей в кресла, стал напротив и, к удивлению Павла, с ходу заговорил о том, что мало у них, знаете, аппаратуры, но зато та, что есть, — экстра-класс, и такая вот недавно зародилась идея нового фильма… Не спросил, как доехали, как понравился город, что успели посмотреть в Москве. Павел покосился на референта: его упущение, мог бы и подготовить. А толстяк ничего не замечал.

— Ну вот, сейчас мы покажем вам несколько наших лент, — быстро говорил он. — А потом посидим, поболтаем, попьем чайку — видите, какой у нас самовар? Между прочим, двенадцатого года — тысяча восемьсот двенадцатого, я имею в виду…

У стены действительно стоял стол с большим самоваром, над столом на каких-то не то штативах, не то просто палках висели баранки, посредине сгрудились красные чашки. Павел хмыкнул: они что, в самом деле гоняют чаи здесь, в студии? Или это так, для делегации?

— Володя, давай, — крикнул толстяк кому-то, невидимому в аппаратной…

Погас свет, начался фильм — о том, как создавалась студия. Перемазанные мелом ребята азартно таскали балки и долбили стены, девчонки в платочках что-то красили — это они перестраивали отведенный им полуподвал. Потом Павел увидел тот самый зал, в котором сидел, ликующие физиономии вчерашних строителей — фильм кончился. Тут же начался второй — о том, как ярославцы всем городом спасали обгоревшего мальчика, потом третий — об их земляке, герое войны, от которого остались только письма и фотографии и еще — благодарная память — название тихой улочки в родном городе…

Потихоньку собирались студийцы — в большинстве своем, кажется, школьники, а когда кончился последний фильм и зажегся верхний свет, глазам изумленного Павла (такого высокого уровня, несмотря на заверения Саши, он все-таки не ожидал) предстал белобрысый парень лет семи с такой же белобрысой собакой на коричневом поводке. Он стоял в дверях, и пес стоял рядом с ним.

— Здрасте, — парень вежливо качнулся в сторону гостей и, усевшись в кресло, дернул за поводок. — Сидеть! — сказал он басом, но пес не садился, а стоял, склонив лохматую голову набок, и с любопытством рассматривал незнакомых людей черными умными глазами.

Толстяк вздохнул:

— Мог бы Филимона и дома оставить. Что такое, в самом деле?

Он старательно хмурился, но лицо его оставалось веселым и добрым, и Павел догадался, что пес Филимон в студии не новичок и ворчат на него для проформы, а может быть, и для гостей.

Они еще поговорили о фильмах — индийцы, к удивлению Павла, забросали ребят вопросами: и как они нашли друг друга, и кто покупает аппаратуру, и где они берут деньги на пленку. А потом все встали и пошли к столу пить чай. И тут наконец поднялась сидевшая у самой стены женщина в коричневой замшевой куртке, которая все время что-то писала, положив ногу на ногу и низко склонившись к блокноту. Она встала, пошла к столу, но не успела сделать и трех шагов, как Павел узнал ее, узнал эту легкую стремительную походку, эти каштановые волосы, небрежно брошенные на плечи.

Юлька… Боже мой, Юлька! Так вот почему он все поглядывал на склоненную к блокноту фигуру и досадовал на толстяка — никого не представил! Что-то смутно знакомое, дорогое чувствовал он в этой женщине. И оказалось — Юлька.

Она ни капли не изменилась. Такая же, как в институте, счастливая первокурсница, больно задевшая когда-то его робкое сердце. А она всегда была смелой. Вот так же легко и свободно вышла она однажды к трибуне на их общем собрании, чтобы повергнуть в изумление и студентов, и преподавателей, — потребовала ни больше ни меньше, как свободного посещения лекций.

— Времени катастрофически мало, — звенел в притихшей аудитории веселый голос. — В книгах все гораздо полнее, и читать гораздо быстрее, чем слушать. За сорок пять минут я, например, прочту в сто раз больше, чем мне расскажут…

— В сто, значит? — добродушно переспросил старый профессор, который тщетно пытался обучить их институтский народ древнекитайской философии. — А скажите, уважаемая, вам известно изречение Конфуция «во джи дао бу джи дао»? Заметьте, специально для вас я перевел его с древнекитайского, с вэнь-яня, на современный — бай-хуа.

— Конечно! — не задумываясь выпалила Юлька. — «Все говорят, что я все знаю»! [5]