Возможно, позорное изгнание и удалось бы, Андрей Иванович уверял, что не хотел скандала, бог с ней, с бабёнкой, но охмелевший претендент ухватил его за бороду. Как какого-нибудь шкодливого козла. А что такое борода для сторообрядца, нам, бритым, как коты (по утверждению Андрея Ивановича), не понять. Словом, у упиравшегося снабженца молодой хахаль выдрал клок бороды, швырнул его на капусту с огурчиками и вцепился в остатки. Вот в этот миг и произошло роковое и непоправимое: Андрей Иванович нащупал на столе что-то металлическое и ударил им под подбородок обидчика. Тот выпустил чужую бороду, схватился за шею, забулькал кровью, повалился на пол и испустил дух. Из шеи убитого торчала вилка.

Как только не расстреляли Андрея Ивановича, ведь именно такого наказания требовал прокурор, потому что убитый оказался членом партии большевиков и начальником с номерного оборонного предприятия. Андрею Ивановичу повезло несказанно — отделался всего лишь десятью годами исправительно-трудовых лагерей.

От неминуемой голодной смерти и непосильной работы, которая тоже обычно завершалась тем же, его спасло то самое мастерство на все руки — он умел всё. Кем только он не был: цирюльником, портным, хлебопёком, поваром, пилоправом, кузнецом, даже — скорняком… Это — в лагере-то. И всё, за что брался Андрей Иванович, он исполнял, помолясь Богу, добросовестно и очень качественно. Причём совершенно серьёзно полагал, что умеет делать то, что и любой другой. Если захочет. И если Бога о том попросит. Вот и весь секрет — изволение Бога.

Начальство, обычно абсолютно равнодушное к судьбе любого рядового зека, проявило трогательную заботу и заинтересованность к Андрею Ивановичу. И не отпускало от себя из нашего лагеря ни на какие этапы. Подобное происходит крайне редко, в исключительных случаях. И очень с немногими. Андрей Иванович попал в число подобных исключительных. Он вообще был необыкновенным человеком, каких встретишь нечасто. Особенно — в лагере. Приветливый и улыбчивый, причём не деланно, а от души. Не произносил никогда не только матерного, но и грубого слова. Никому. И ни в чей адрес. Всегда находил — для любого! — сказать что-то хорошее, доброе, ободряющее.

Не могу утверждать, что он был бессребреником, нет, за свой труд он получал, что положено, однако тут же делился, как говорится, последним куском с ближним. Таким «ближним» мог оказаться кто угодно. Вот и меня, человека ему совершенно незнакомого, угостил чаем и хлебом. Просто так, без всякой корысти — я принёс в починку свои развалившиеся ботинки. Слово за слово, и — разговорились. Я — рядовой работяга, а он, какой-никакой, пусть из зеков, а — начальник. Лагерный придурок. Но придурком-чиновником он не был. Хотя поначалу меня насторожила его открытость. Но я быстро понял, что доброта и откровенность в нём — искренние. И подружился со стариком. А ведь я был убеждённым неверующим, религия меня не интересовала. Но Андрей Иванович родился в прошлом веке и отлично помнил, как жилось до революции, а уж о старине я послушать всегда любил — за уши не оттянешь.

Вот мы с ним и беседовали. В свободные часы. Я забредал в мастерскую, садился на низенькую табуреточку с ременным сиденьем и слушал байки Андрея Ивановича. О том, как он парнем за девками ухаживал. Как отец отхлестал его вожжами за незначительный проступок, по сути, — за непослушание. Такие строгие были раньше нравы. И о том, как он на медведя охотился. Причём повествовал он с улыбкой, с шутками, продолжая трудиться так же споро, — разговоры ему не мешали. Я тоже что-нибудь «работал», например, дратву варом натирал. Ножа он мне, правда, не доверял. Да я и сам понимал, что трогать его нельзя. Окажись я негодяем или маньяком, схвати тот нож и пырни им кого-нибудь, в первую очередь судили б не меня, а Андрея Ивановича. Да и неожиданный вояж в мастерскую начальства, просто надзирателя, грозил суровым наказанием именно тому, кто отвечал за «колюще-резущие предметы», кто за них расписался.

А в мастерскую начальство наведывалось довольно часто. Разное. По делам, естественно. И по службе. Оперуполномоченный старший лейтенант, всем было ясно, в сапожную частенько шастает, чтобы что-нибудь высмотреть, разнюхать. И вынюхал-таки. Что от завмастерской пахнет алкоголем. Словом, попался Борода оперу на крючок — не сорвёшься. Ретивый и беспощадный служака немедленно отправил его в медсанчасть для определения степени опьянения. Хотя по внешнему виду Андрея Ивановича невозможно было сказать, выпил ли он чего-нибудь горячительного. Не принял опер во внимание объяснения зека о том, что виной всему ватка со спиртом, якобы положенная в дупло больного зуба. Он не поленился, дантист самозваный, заглянуть в рот старому зеку и уличил его во лжи. Начальница МСЧ подтвердила подозрения опера, и тот лично опустил неунывающего сапожника в трюм. На семь суток.

Но утром следующего дня его освободил начальник лагеря — лично. Однако опер успел произвести в мастерской дотошный обыск. И — ничего не нашёл. Разумеется, он, как следует, допросил двух помощников Андрея Ивановича. С тем же успехом. Не помогли и запугивания, на которые старший лейтенант был большим мастаком. Он заявился после обеда и опять учуял запах алкоголя, исходящий из уст Андрея Ивановича. Старшего лейтенанта, который серьёзно полагал, что знает абсолютно всё обо всех, этот «рецидив» чувствительно уколол: от кого зек получает выпивку? Андрей Иванович, похохатывая, убеждал назойливого соглядатая, что пахнет от него «ещё с давешнего», но опер был не дурак и, видать, в этом деле разбирался профессионально. Не хуже, чем Андрей Иванович в сапожном. Он опять конвоировал старика в МСЧ и, подтвердив факт документально, упрятал злостного нарушителя в ШИЗО уже на всю катушку — на десять суток. Рецидив!

Наутро начальник выпустил завмастерской, правда, попросив его «прекратить употребление спиртного». Потерпеть немного. Осталось-то всего срока — с хренову душу. Но Андрей Иванович решил, видать, позабавиться напоследок. А опер рассвирепел. Нет, он не матерился, не грозил сгноить, угробить, отправить туда, куда… словом, он по-хорошему, но настойчиво добивался от зека: откуда у него выпивка? Кто ему её доставляет? Андрей Иванович ещё веселее утверждал, что никто его этим зельем не снабжает. И что алкоголем от него пахнет давно. С юности. Так он якобы устроен. А сам продолжал тачать модельные, с пробивными дырочками, летние туфельки для жены начальника лагеря.

Опер, вероятно, предупреждённый заказчиком, не тревожил больше мастера, не водил к начальнице МСЧ, но торчал в сапожной почти безвылазно. Стоило ему отлучиться по неотложным надобностям, как Андрей Иванович, словно дразня, «освежался». Старший лейтенант, не мешая мастеру трудиться над важным заказом, учинил тщательнейший открытый обыск. Он взмок, переставляя с места на место все предметы. Даже полки снял, чудак. Андрей Иванович то ли потешался над ним, то ли сочувствовал, подсказывая, где могла бы быть заначка с выпивкой. Тогда-то старший лейтенант и поспорил с ним, что непременно найдёт то, что ищет. Старый зек согласился получить ещё один срок, лагерный довесок, если тот выполнит своё обещание. И добавил, что невозможно найти то, чего нет. Однако опытный чекист не верил Бороде. И разъяснил:

— Получишь. По закону. За самогоноварение.

И добавил:

— Не таких чистоделов раскалывал. До самой задницы.

И опер с невиданным рвением и щепетильностью перевернул и перещупал всё, что оказалось в мастерской. И обыскал всех присутствующих. Лично. И взмок ещё пуще.

— Да вы шинельку-то свою пристройте вот сюда, на крюк, — предложил сочувственно Андрей Иванович. — А то по́том изойдёте.

Опер разделся. Мастер снял с крюка висевшее на нём шмотьё: засаленную телогрейку, залатанные ватные брюки, продранный фартук — всё это тряпьё пылилось годами. Как же — лагерное имущество. Материальные ценности. На место этого богатства опер водрузил шинель и нацепил фуражку.

Теперь каждый раз, когда узкая физиономия опера, похожая на колун, возникала в дверном проёме, Андрей Иванович широко улыбался, приветствовал забавного служаку, вставал и освобождал для начальственной одежды ставший почти персональным крюк. Его так и назвали: оперов крюк.