Капля пота упала на решётку, зашипела, вскипев. Я принялся усиленно массировать мышцы, преодолевая боль и чувствуя, что становится почти невтерпёжь переносить столь высокую температуру. Может, не столь её, как запах горелых тряпок и ещё чего-то, наверное насекомых.

Через эту камеру прокалили тысячи лагерных шмоток, но вшей, кажется, не стало меньше. Война! Кто — кого.

Как-то не по-человечески, а по-дурацки всё получилось: построили, правда, кое-как пищеблок; десяток вместительных сортиров, очков на сто каждый — в четыре ряда; землянок вырыли тоже не меньше десятка, а после и бараки сколотили из щитов, набитых опилками; карцер — в первую очередь, досрочно, домик для опера, каптёрки и прочие хоромы, а совершенно не подумали о водопроводе и… бане. Воду в зону возили в цистернах машинами с ближней железнодорожной станции. С наступлением зимы перебои с водой превратились в правило. Её даже не всегда хватало для приготовления пищи. И тогда задерживали обед или ужин. Часто, особенно по вечерам, мы сидели с сухими питьевыми бачками. Случалось, глубокой ночью дежурный будил нас, и мы мчались к обледенелой цистерне с вёдрами и другими ёмкостями, и с боем, приступом брали её, оттесняя, и даже кулаками, тех, кто лез не в свою очередь.

Почему наступили перебои с доставкой воды? Лагерь находился на сопке, а дорога вилась вниз. В морозы она обледеневала и машины буксовали на подъёме, их можно было вытащить лишь с помощью трактора.

Поэтому прекратила работу прачечная. Сухими стояли в бараках и умывальники. Многие перестали умываться. Я натирался снегом, который выскребал из запретной зоны под угрозы часовых с вышек — пристрелить. Конечно, им не нравилось, что мы лезем в запретку. Но ни одна угроза не была выполнена. Правда, кожа на лице у меня обветрила и шелушилось.

Вши обрушились на нас лавиной. Вечерами мы только и занимались тем, что уничтожали их всеми доступными способами: вымораживали, выскабливали гнид, с щёлканьем давили паразитов ногтями. Но победить неистребимые полчища насекомых было невозможно. Они буквально заедали нас. О катастрофическом положении в лагере прознало высокое начальство. Несколько крупных чинов нагрянуло в зону аж из самого Красноярска, из управления. Выслушав жалобы, вопли и матерщину зеков, они укатили восвояси, пообещав навести порядок в ближайшие дни.

Им, разумеется, никто не поверил. Но через два-три дня исчез начальник лагеря. Разнёсся слух, что его перевели с понижением в другое место. Его сменил шустрый пузатенький лейтенантик. «Новая метла» едва ли не за неделю построил прожарку. Поначалу по неопытности кочегара и прожарщика дважды или трижды сгорали зековские шмотки. Тогда во всех бараках можно было наблюдать такие сценки: бригада в своём отсеке сидела в чём мать родила, а дневальные, взвалив на свои богатырские плечи вещи, надетые на крючки, таскали их в прожарку и обратно. Когда шмотки прогревались хорошо, тогда высыпавшихся на месте разборки насекомых сметали в кучи. Но бывало, что вещи успевали лишь распариться, в таких случаях не оставалось ничего другого, как вступить с врагом врукопашную, — утомительное дело, кропотливое и противное, все ногти в крови.

Ещё через две недели «новая метла» построил баню. Завшивленное до невероятности стадо зеков бросилось в баню, как в женскую зону. Не обошлось без стычек и потасовок между собой. Тогда и сочинил замначлагеря по режиму те самые правила, под которыми я растелешился, намереваясь их нарушить. С помощью Володи по кличке Чинарик, бывшего детдомовца, с которым познакомился задолго до того, когда он получил эту блатную должность, — мы дневалили в соседних землянках.

Это был мой, пожалуй, единственный блат среди лагерных придурков. И я им пользовался, не страдая угрызениями совести, ведь я никого не ущемлял, незаконно прогреваться и мыться мне удавалось в «санитарные» часы. Температуру в прожарочной камере поддерживали и в нерабочее время — чтобы не остыла. А пара шаек даже холодной воды, отпущенной мне корешем по блату, меня вполне устраивала.

Я уже собирался ударом ноги отворить дверь, как услышал глухо бухнувшую щеколду. Встревоженно глянул в окошечко — никого. Толкнул дверь носком ботинка — тщетно. Что есть силы громыхнул пяткой — тот же результат.

Электроразрядом меня пронзила догадка: закрыли! Что за идиотская шутка? Но в душе я надеялся, что сейчас же всё разъяснится. Выждал несколько минут. А может, всего одну. Ещё несколько раз долбанул пяткой в металлическую обивку двери. Опять прислушался — ни звука. Да что они — одурели?!

Потеряв на мгновение самообладание, я прислонился ладонью к металлу и отдёрнул руку — больно!

Что же они со мной делают, шизики? Что задумали?

— Володя! — попытался выкрикнуть я.

Но крика не получилось. Горло совершенно пересохло. Я закашлялся и закрыл рот ладонями. И в этот миг почувствовал, что если только поддамся панике, — всё, пропал. Лишь бы не потерять сознание. И — чтобы ноги в коленях не подогнулись.

Надо было что-то немедленно предпринимать. И я догадался: выбить стекло в смотровом окошке. Оно — небольшое, сантиметров десять на десять. За ним моё спасение.

Нагнувшись, снял ботинок с правой ноги, босой ступнёй опёрся на раскалённый носок левого ботинка и каблуком саданул в закопчённое стеколко. И мне удалось его разбить. Опираясь ботинком о дверь, чтобы не поджарить руку, я приблизился открытым ртом к спасительному отверстию. И, кажется, ухватил порцию не столь горячего, разбавленного прохладным воздуха. Но не рассчитал и слегка прислонился надбровием к железному выступу. И услышал, как зашипел, вскипая, пот. Перед моими глазами запрыгали рубиновые, похожие на кроличьи глаза в темноте пятна. В голове пронеслась и как бы осталась звучать эхом знакомая фраза:

Только не упасть, только не упасть, только не упасть…

Эта фраза — предупреждение, заклинание, почти приказ — успокоила меня, я закрыл глаза, разъедаемые горьким потом, и стал дышать ровно и не очень глубоко.

Дверь подалась, отворилась и я вывалился вслед за ней. Рухнул на пол. Что я увидел, подняв голову, так это круглую улыбающуюся рожу Володи.

— Ты чего, кент?! — притворно воскликнул он. — Угорел?

А я, бросаемый из стороны в сторону, устремился к скамье под намалёванными на стене правилами о пользовании «аней». Букву «б» уже несчётное количество раз восстанавливали, но кто-то, может сам Володя, стирал и даже выскабливал её. Поэтому и в поговорку уже вошло: пойти, лукнуться к ане, анке и даже аннушке.

Я свалился под строгие запретные строки, и они, кувыркаясь поплыли то вверх, то вниз. Но в меня уже вкатилась волна, содержание которой я уловил точно: я — вне опасности. И с облегчением подумал, что уже не обнаружат на раскалённой решётке мой поджаренный труп.

Похохатывая, Володя принёс огромную кружку ледяной воды, и я её проглотил залпом, не отрываясь.

— Водохлёб, — покровительственно и вроде бы с восхищением произнёс Володя.

Через какой-то небольшой интервал я произнес-таки:

— Ты что же делаешь, Володя? Ведь я мог сгореть.

— Божись! — дурачился прожарщик. — Да подь ты в жопу.

— Ну и сволочь же ты. А ещё — кент.

— Ништяк, Юрок. Режим нас чуть не застукал.

— Но я и в самом деле мог сгореть. Как это ты начальнику объяснил бы?

— Запросто. Что ты сам в камеру забурился. Нам, что, из-за тебя в трюм спускаться, кент?

— Но ведь жизнь человека… Моя…

— Что — твоя жизнь, Юра? — продолжал лыбиться Володя. — Канай, я тебе воды отпущу. Пару шаек. Лады? Помоешься, заваливай на чифирок, мусора́ больше не нарисуются сёдня.

Я поплёлся в мыльное отделение, ошарашенный только что услышанным. Это ж надо, а? Чуть не зажарился заживо, и только из-за того, что мусор в баню заглянул, так, от нечего делать…

Но шок уже прошёл, и я вспомнил, что забыл захватить мыло. Вернулся, снял с труб порыжевшее дымящееся обмундирование и прочее, взял со скамейки кубик хозяйственного мыла, пошёл в холодное моечное отделение. Постучав по крану, нацедил обещанные две шайки чуть тёплой воды.