Меня это известие даже обрадовало, а блатные негодовали и кипели жаждой мести. Особенно убивался Лёха — он был безутешен. Старый урка осыпал себя самыми обидными оскорблениями, обличал, что смалодушничал, пожалел сучонка, ведь Володя проиграл ему в карты лишку, а Обезьяна согласился на отсрочку, чего не следовало делать. Но убивался Лёха вовсе не из-за того, что Красюк не выплатит своего долга, а за то, что у Лёхи была полная возможность — по «закону»! — за проигрыш поставить молоденького толстозадого аппетитного паренька на «четыре кости» и превратить в «женщину». Лёха, в отчаянии, ударился о стену пару раз головой и покарябал лоб до крови — какой шанс упустил, какой шанс! Звериным чутьём и прогнившей насквозь натурой чувствовал: темнит Красюк, не договаривает, скрывает… Лёха этот день в календаре своей жизни отметил траурно-чёрным цветом… И всё из-за его дурацкой фраерской гуманности. Какая может быть гуманность, когда дело касается такого вожделенного предмета, как задница!
Об «измене» Красюка срочно сообщили в зону, присовокупив приговор: землянуть. Начисто! А перед тем опустить. Хором. Пока очко [145]не треснет. Однако блатари пришли к неутешительному выводу, что до отправки в «сучий» лагерь Красюк отсидится в «стакане». И как я ни обижался на Володю, а, узнав об этом, посочувствовал ему. Не дай бог, если придётся ему «отдыхать» в «стакане» сутки. Или даже двое, трое. Спятить — запросто. А может, ему — ничего? Кто его знает, что у него за натура.
Интеллигент изволил сам ко мне подойти и этак напоказ доброжелательно объяснил, почему Красюк меня задевал: не настоящим он блатным оказался, а порчаком, то есть подпорченным. А истинный блатарь ни-ко-гда так с работягой не поступит. Ибо воровские законы — самые справедливые и гарантируют защиту мужиков урками. Я понимал, какую чушь несёт этот чистюля-«законник», но притворялся, что верю ему. Надо признать: пропаганда воровских «законов» и блатного образа жизни у них поставлена прямо-таки профессионально. И лгать они не устают ни днём ни ночью. Когда кто-то из них совершает серьёзный проступок против организации и его, так сказать, дисквалифицируют, тогда на этого козла отпущения сбагривают всё, что он творил и чего ещё не успел сделать, — но только на него! Организация — преступный мир — тут ни при чём. Она — святая. И не вздумай сделать какие-нибудь обобщения в её адрес — это страшная крамола, и наказание за неё последует жестокое. Так уж устроен преступный мир, на том и стоит.
Забегая вперёд, признаюсь, что однажды я посягнул в беседе с «людьми» на «основу основ». И был за это беспощадно избит. И если б не барачный вечерний обход надзирателей, не знаю, чем бы всё это закончилась. Может быть, забили бы, запинали насмерть. Это им — одно удовольствие.
Но не об этом случае сейчас рассказ. Самым забавным событием последнего дня пребывания в БУРе мне показалось занятие Лёхи с молодыми блатарями. Его условно можно было бы назвать уроком хороших манер.
Желающих освоить культуру поведения среди фраеров или, как их с презрением называл Лёха, — Фан Фанычей и Сидоров Поликарпычей, набралось немало. «Цветные» понимали, что умение мимикрировать не повредит.
Обезьяна не учитывал огромные изъяны своих «учеников». Это были недоучки, часто вообще неграмотные люди. Из деревни. Беспризорники. И каждый второй в прошлом — детдомовец. Наверное, большую часть своих воспитанников детдома готовили и передавали в тюрьмы и концлагеря — лично у меня такое впечатление сложилось. По крайней мере, соответственно «воспитывали».
— Вы, падлы подзаборные, — обратился к своим «студентам» «профессор» Обезьяна, — заваливаетесь, к примеру, в ресторан. И любой фраерюга уже рисует вас. А почему? Потому что все вы — чувырлы. [146]По вашему патрету любой может сказать, сколько у вас ходок за разбой, а сколько за карман.
В этом месте Лёха прервал свою лекцию и с деланным удивлением спросил:
— А ты как сюда попал? Во, полюбуйтесь: уголовная фотография — Вася Тракторист. Бывший Сифилитик. Спонту.
— Это как понять? — начал заводиться Вася.
— Налей в миску воды, в которой Коля свои кальсоны стирает, — лягнул Лёха, походя, и Интеллигента, — и из которой опосля блатные баланду штефкают, [147]и поглядись в её, в миску-то, падла. Да от твоей хари любой ребёнок заплачет и кажный фраер за карман схватится: где мой гаманэц? [148]И будет за его держаться, пока ты с горизонту не исчезнешь. Сгинь отсюда, Вася, не мешай людям центровым делом заниматься.
— Чо, тебе моя морда не ндравится? — обиделся Вася.
— Да рази у тебя морда? — заулыбался Обезьяна. — Давай проделаем опыт: я сниму шкары, [149]а ты рядом свою харю выставишь. Ежли отличат твою морду от моей жопы, я тебе свою кровную пайку отдам. Слабо?
Вася, а физиономия у него побагровела, раскрыл рот, чтобы дать отповедь Обезьяне, но «курсанты» вмешались:
— Вася, в натуре, канай отседова, — попросил кто-то. — Сделай фокус-покус для калефтива — исчезни.
Я ждал, что разразится скандал, ведь явно ущемлялись Васины права, но он смачно плюнул, длинно выматерился и не стал связываться с кодлой. Подался под нары в картишки шпилить.
Обезьяна, изгнав неугодного, продолжил:
— Давай, Юрок, пайку.
Юрка, вовсе не какой не Юрка, а Юлдаш, по кличке естественно. Зверь угодливо, с улыбочкой исполнил Лёхино указание. Зверем его звали не за дерзкий характер и не за особо жестокое преступление, а потому что уродился азиатом, одним из тех двух татар, о которых упоминал Обезьяна в беседе со мной. Блатные, приклеивая такую кличку, исходят из следующего «логического» рассуждения: не русский — значит зверь, то есть — нецивилизованный, дикарь.
Вопиющую несправедливость Обезьяна открыто проявил к Васе — его, русского, отверг, а какого-то «зверя» — оставил.
А я, наслушавшись досыта грызни Обезьяны с Васей и другими, с великой тоской подумал: бог ты мой, в подобной обстановке, так обращаясь друг с другом, люди вынуждены жить годы, десятилетия, изо дня в день, а то и всю свою жизнь — какое же это величайшее несчастье для человека — оказаться в тюрьме, среди самых гнилых отбросов общества, видеть всё это, слышать, мучиться! С ума сойти запросто!
Тем временем в детских пальчиках Лёхи (правду он сказал начальнику, с гордостью заявив, что в жизни своей ничего тяжелее чужого кошелька не держал) появился тонюсенький, из ножовочного полотна и со спичку длиной, ножичек в форме финки. Лёха ловко, ровными дольками нарезал хлеб, похожий больше на сырую глину.
— Вы, уркаганы нещасные, как ржануху хаваете? Ломаете грабками, в хлебальник запихиваете сразу кило. А интеллигент гнилой? Он, фраерюга очкастый, или маруха евоная отколупнёт кусочек с хренову душу. Такой кусочек Вася налету, нежёвано, как чайка морская, проглотит.
— Чо тебе — Вася на хуй соли насыпал? — пробубнил издалека Тракторист, занятый игрой в карты.
— И своим очком растёр, — парировал Лёха. — А он, фраер поганый, на этот кусочек масла-херасла намажет, сверьху сыр положит голанский, тонко нарезанный, что сквозь его всё видать, а уж опосля семь раз, курва, откусит. Да ещё недоеденную крошку на тарелочку положит, как бы сыт, не хочет больше, сучий потрох. Во, кнокайте. [150]
И Лёха, чуть-чуть приоткрыв губы, жеманно отщипнул от ломтика самую малость, закатил кверху глаза, смакуя воображаемый бутерброд, и двумя пальцами осторожненько положил огрызочек на выщербленную и загрязнённую до черноты столешницу, сбитую из половых плах.
— А во как фраера суп хавают с крокодилками. Не спешат, как голый ебаться или какой-нибудь Вася из колхоза «Красный лапоть».
На сей раз Тракторист пропустил насмешку мимо ушей.
