— Гвардейцы, — произнёс он надтреснутым басом, — весточки из дому. Кто ждёт?
В камере поднялся гвалт. Многие устремились к двери. Но ближе всех оказался Обезьяна. Он и получал из рук культорга треугольники и конверты с письмами, причём Николай Иванович громко и чётко произносил фамилии. После очередной фамилии прозвучала и фамилия Биксин, однако произнёс её Лёха и почему-то письмо адресату не отдал, а продолжал держать в поднятой руке. Биксиным оказался Вася Сифилитик.
— Ну да и ебать тебя во все дыры, — обиделся он и лёг на своё место.
Письма быстро закончились, культорга о чём-то расспрашивали через кормушку, перебивая друг друга. Неожиданно и резко она захлопнулась — надзиратели, очевидно, решили, что их подопечные достаточно пообщались с лагерным проводником культуры.
Лёха с Васиным письмом вышел на середину камеры и, обращаясь ко всем, спросил:
— Сифилитику ксиву из деревни лукнули. Почитаем?
Послышались одобрительные крики.
— А ты, Вася, чего надулся, как мышь на крупу? — не обошёл вниманием Обезьяна и Сифилитика.
— А мне — до фонаря, — вроде бы равнодушно заявил Вася.
— Нет, ты, дурак деревенский, на меня смотришь, как Ленин на буржуазию, — прикапывался Лёха.
— Да пошёл ты на хуй! — отмахнулся Сифилитик.
— Не культурно выражаешься, а ещё — венерический больной, — пристыдил его Лёха.
Вероятно, многие догадывались, что чтение вслух затевается неспроста, и проявили к нему повышенный интерес.
Лёха на глазах у всех извлёк из уже разрезанного цензором конверта хрустнувшие, густо исписанные химическим карандашом листки, с шуршанием их развернул и приступил к чтению. За всем, что совершал Лёха, внимательно и настороженно наблюдал и Вася. Выходит, ему было не столь безразлично это послание.
Лёха зачем-то понюхал листы и объявил:
— Навозом несёт.
Вася стерпел и эту ремарку. Лёха начал:
— «Здрастуй, наш радимай Василёк!» — прочёл, запинаясь, первую строку Лёха, покачал головой и посетовал: «Ну и грамотеи! Все в Васю. Два слова связать не могут».
— «Здрастуй, родненький наш Васинька. Пишит тибе тётя Нюра, твоя хрёсная. Во первых строках свово писма разреши, радимай, передать привет от хрёснова дяди Ирофея, он чивой-то вовси плохой стал, редко с печи слазит, только скотине корму дать да напоить, а так толку от ево как мужика нету никакова…»
— Ишь, курва старая, — начал комментировать Лёха с ехидством. — «Толку никакова» — да он, что, до самой смерти на ней, корове деревенской, дрыгать обязан? Человек больной, а она его за колбасу дёргает. Как чёрт за грешную душу вцепилась…
— Вся в Васю, профура, [131]— добавил он с ненавистью. — Одна порода — кулацкая…
Вася терпел, не вступал с Обезьяной в перепалку. А тот продолжал:
— А я думаю, в кого Сифилитик такой злоебучий, — в день по пять раз дрочит… А он в тётку родную, в хрёсну. Которая своего мужика в доску заебла.
— Кончай философию, Лёха, — выкрикнул кто-то из нетерпеливых слушателей. — Читай дальше!
— Нехай потрёкает, болтун от параши, — задело Васю. Но он пока держался.
— Его ежели в колхоз сичас выпустить, — не унимался Обезьяна, — где мужиков нету аль одни калеки, он за год всем бабам по киндеру сделает, а каким и двойню. Зараз не меньше ста баб подали б на его в суд на алименты, на колхозного ямана. [132]И забурился бы ты на ещё одну ходку с элеменщиками.
— Кончай! — заорали ещё пуще. — Гони дальше!
— Ладненько, — согласился нехотя Лёха и продолжил чтение чуть ли не по слогам: «Вот и живу я Василёк как бы с мужиком, а сама хучь на случной пункт беги».
— Ну и блядина! — не выдержал кто-то.
— Во-во, — поддакнул Обезьяна. — Попадись такой, живым из лохматки не выпустит. И яйца оторвёт, сука колхозная, тварь…
— Да тебе хоть пизду на нос одень, всё одно — прибор [133]крючком висит, — съязвил Вася. — У тебя, Обезьяна, одна шкурка осталась, на пару раз поссать…
— Не скажи, — осклабился Леха. — Спроси у Балерины, как он заорал: «Вынь, дай пёрнуть, дух переведу!»
Слушатели этой инсценировки, кому, вероятно, был знаком Балерина, загоготали.
— А ежли ты такой Фома неверущий, можешь сам встать раком. Слабо?
— Трепись! — кисло ухмыльнулся Вася, который явно уступал в красноречии Обезьяне. — Трёкало [134]базарное…
Обезьяна, торжествуя одержанную в словесной баталии очередную победу, снова принялся за письмо:
— «А ищё шлют тебе сердешнай привет сродственники тетя Нюся Курносова, еёная племяшка Маня, на которой ты обещал женитса, да омманул, бессовисный. Она на тебя ни в обиде, потому как посля тебя…»
— Во сколь у Сифилитиков родни — цельный колхоз, — прервал чтение на самом интересном месте Лёха. — И ни одна сука посылку не пришлёт… С салом-маслом деревенским, свеженьким.
— Кто же тебе в БУРе посылку выдаст? — взъерепенился Вася. — Письма-то не дождёшься.
— Можно в зону на сухаря, [135]— нашёлся Леха. — Вася, ты, небось, всю эту крысиную стаю отоваривал, когда в колгоспе воровал? В общак мало что лукал?
— Что там про проститутку Васину, читай дальше, — пожелал какой-то слушатель.
— «Она на тебя не в обиде, потому как посля тебя деушкой чесной осталася. Её наш фершал ветелинарный Никодим Петрович смотрел и в справке написал — што чесная деушка».
— Свистит она всё, сука! — гаркнул Вася. — Я ей целку сломал!
— Во что бздит! [136]— сквозь коллективный дружный хохот пояснил Обезьяна.
— Ты фуфло гонишь! [137]— заорал Вася и пошёл было на Лёху, сжав кулаки, — донял он его всё-таки, но Сифилитика тут же остановили. Теперь вся камера слушала Лёху с огромным вниманием.
— Братцы-босяки! — взмолился Обезьяна. — Это наглая клевета! Пущай любой почитает.
Несколько наиболее грамотных подскочили к чтецу, и указанная им строчка была повторена под всеобщее ликование ещё несколько раз.
— Да ты не туда совал! Шахна-то рядом, Вася! По суседству. А ты на колхозных кобелей насмотрелся.
Это уже начали глумиться над Сифилитиком другие сокамерники. Лёха слушал реплики с серьёзной миной и вдруг обратился к Васе:
— Скажи уркам чесно: в жизни своей хоть раз видал живую кунку? [138]
— А сифон я откудова подхватил?
— Бытовой мог быть. Через окурок. На транвайной остановке наколол бычок, а его сифилитик выплюнул. Вот и подцепил.
— Да у меня елда во как опухла! Кр-р-расная была! А ты: бычок-чинарик… [139]
— А что потом было? — продолжал допрос Лёха.
— Чево — потом? Ничево! Прошло потом. Само.
— Язва была?
— Какая язва? Я ж тебе толкую: опух, с кулак. От Маньки той, профуры. А опосля я вылечился.
— Чем? — не отвязывался Лёха.
— Чем… А, знаешь, чашки на телеграфных столбах из фарфору, белые такие? Бабка одна толкла из них порошок, а я пил. Всё как рукой сняло.
— Чего ты нам лапшу на уши вешаешь, Вася? Какие чашки? Какой фарфор? Здесь каждый второй сифоном болел, натуральным, а трипером — и толковать нечего. Сифон, Вася, ртутью лечат, а не фарфором. Перепутал малость. Слышал звон, да не знаешь, где он. Красной ртутью. Подогревают и через шприц — в жопу. И внутривенно калики-маргалики, яды в натуре. От их глаза на лоб вылезают. Люди памороки теряют. [140]А ты — фарфор! В деревне своей трави такую чернуху, тёте Нюре, а не нам… Сифилитик туфтовый.
— Давай, Лёха, дальше шуруй, — наступали на Обезьяну, — или ксиву [141]другому отдай. Чего кота за хвост тянешь?
