И тем не менее у каждой штабной печи сушатся аккуратно ногой наломанные «макаронины». А вот и сам дневальный, мой земляк. Тоже якобы с Южного Урала. Я его так и зову — Земеля. Личность он весьма загадочная. Особого положения зек. Хозяин штабного барака. Он ежедневно со всем лагерным начальством якшается, один их всех обслуживает. Правда, есть ещё курьер, но то — простая шестёрка. А Земеля — не простая. Он здесь днюет и ночует. Хотя и не полагается зеку в нерабочее время, после отбоя, находиться не на своём отведённом ему месте. У Земели такое место — в бараке обслуги. Но он там почти не появляется. У него все двадцать четыре часа в сутки — рабочее время. Он и кабинеты убирает, моет. Начальство доверяет ему такое, к чему никак не должно и близко подпускать. За что его оно жалует? Дует [106]он им, что ли? Так он нигде не бывает, постоянно здесь торчит. Или просто счастливый жребий именно ему выпал? Ведь должен кто-то и штабной барак обслуживать. Не самим же вертухаям. Тем более — офицерью.

Я этого тихоню ещё в Челябинске, в общей камере городской тюрьмы, приметил. Также блаженненько всем улыбался. Ну мышь и мышь. А сидит за мелочь какую-то. По сроку видно. Как говорится — за испуг воробья. Всего семь лет. Меньше меньшего. Если б на зачёты вкалывал, давно бы уже на воле гулял. Но не хочет на производство идти. На мёрзлую земельку. Или на бревнотаску. В штабе у печки отсиживается. Я уже во втором лагере с ним встречаюсь. Из Краслага его этапировали вместе с обслугой. В отдельном вагоне. Поэтому не получилось у блатных «душевного» разговора с ним. И в прежнем лагере Земеля тоже в такой должности кантовался. Случайное ли совпадение? Кто знает… Но я с Земелей в хороших отношениях, не опасаюсь его. Хотя поговаривают о нём разное. И то, что якобы якшается с самим опером. Если эти слухи подтвердятся, то ждёт Земелю неминуемая петля. В скотском ли этапном вагоне, на пересылке ли. Но начальство не бросает его на этап. Ценит. Хотя и зек поганый. Как и все, остальные. А может, не как все?

Вот он сидит возле печурки, покуривает. Не какую-нибудь плесневелую махру алатырскую, в лагерном ларьке купленную, — «Беломорканал». Потягивает в своё удовольствие и о чём-то приятном думает. Может, о бабе. И никто его не тягает к следователю, к этому чистюле пустоглазому с холёным дамским личиком. С волосиками, на пробор аккуратнейшим образом расчесанными, за ушами и на шее, над белоснежным воротничком, подбритыми. Чего же всё-таки этот интеллигентный офицерик-пунктуалист хочет от меня? Чтобы я под его дудочку запел? И поддакнул бы, как ему надо? И наводящие вопросы его так построены: не шагнул ли кто из строя? Не было ли попытки к побегу? Не было никакой попытки!

Из сорока рабов нашей бригады тридцать — бывшие председатели колхозов. Вот какую бригаду нарядчики-юмористы скомплектовали. Правда, не ахти какая у нас работёнка, трудная, больше — вредная. Башка от этих ядохимикатов к концу смены раскалывается. И тошнит. Аж на ужин нет охоты тащиться. Иные и не ходят. А я не пропускаю. Чтобы не отощать окончательно и не протянуть ноги. Какая-никакая, а горячая пища. Тоже — отрава, но я и к ней привык. И ко многому за два-то года. К чему, по здравому размышлению, человеку привыкнуть невозможно. А я — смирился. Хотя продолжаю себя считать человеком. Человек… Человеками тут лишь хороших начальников зовут. Heозверевших. А последних, как и гомосексуалистов, — пидарами. А человеками лишь немногих, в том числе продажных и — блатных. Те — тоже Люди. Они себя только так и величают. И от других зеков неукоснительно требуют. Блатной, значит — Человек. А мужик, работяга — раб, чёрт безрогий, фраер… Да мало ли ему, обычному тягловому зеку, прозвищ напридумано блатными? Самые необидные — бригадник, мужик, работяга. Сокращённо от «бригадник» — гад, гадёныш. Блатари так и обращаются: «Эй, гады, в стойло!» Или: «Гады из (такой-то) бригады — на развод!» То есть идите и впрягайтесь.

Я себя только в работе и чувствую человеком. Кто же, как не человек, может работу выполнить? Если она, конечно, нескотская, та работа. Да и скотскую, впрочем, тоже.

Этим летом я саман месил голыми ногами. Говорят, эту работу в деревне выполняют быки. Справедлива, значит, лагерная поговорка: один зека заменяет два быка.

— Земеля, привет. Давай-ка закурим.

— А, это ты, Земеля. Подымим.

Он отворил внутреннюю дверцу с рельефной пятиконечной звездой, помешал кочергой нежно-розовые угли на колошниках, защурил глаза от жара, не спеша затянулся и, откусив конец мундштука, передал мне папиросу. Хотя на дворе ещё октябрь, а холодрыга — настоящая зима. Снег ещё не выпал, только крупки намело ветрами, лежит тоненько на чугунной гулкой земле, уже схваченной морозцем, крепкой тоже, как металл. Конечно, она, родимая, не успела глубоко закаменеть. Ребята, что котлованы роют, лишь сверху крушат её клиньями, глубже — земелька родимая — тёплая, кирке и штыковой лопате податливая. Успевай на бровку выкидывать да в тачку да бегом по покатам наверх, к отвалу. Весёлая работа, потливая. И серьёзная. Со смачным матерком. Чтобы спорее шла. Очень даже хорошо и мне знакомая работа. Не понаслышке. Сколько кубиков этой родимой земельки разных твёрдости и вязкости категорий выбрал, срезал, отколупнул, выкинул, перекидал, отколол, поднял — гору громадную. Взобраться на неё — дом родной в Челябинске увидеть можно. Эх, дом…

Ну вот и дососал окурок. А Земеля затылком, что ли, видит:

— Старлей тебя вызывает.

Оглянулся — точно, над дверью матовая лампочка горит. Ё-моё, надо бежать!

Постучал для порядка в дверь костяшкой указательного пальца, заглянул:

— Можно, гражданин начальник?

Будто не слышит старший лейтенант. Не в силах от каких-то бумаг оторваться. Сверхважных. Прилип к ним прямо-таки. И не до меня ему. Зачем же тогда сигнальную лампочку включил?

Стою тихо, в золотые новенькие погоны уставился. Всё на нём — с иголочки, подогнано — тютелька в тютельку. И такой он весь красивый и вылизанный, что смахивает на манекен в витрине универмага Военторга в моём родном Челябинске. Похоже, старший лейтенант утром в баньке побывал. А у меня голова зудится. Эх, сейчас в парную бы, на полог горячий, с веничком…

Стою перед столом, переминаюсь осторожно с ноги на ногу. Опять пятки припекает. Левую — поболее. Что-то, видать, тогда в Челябинской тюрьме надзиратели повредили, когда после суда в рубашку смирительную заталкивали. А после к крюку на потолке подтягивали. И за что спрашивается? За то, что на суде от показаний своих вымученных боксёрами из уголовного розыска отказался. Настолько всем ясно стало, что костоломы большинство своих обвинений нам от фонаря приписали. Даже судья чуть было не вернул состряпанное кое-как дело на переследствие. Этого и ожидали, когда судьи на совещание удалились. Однако главный судья после перерыва очень сердитым вернулся и объявил мой отказ от подписи не заслуживающим внимания. Следователю поверил. И крутанули нам, хоть и не на всю катушку, но прилично. По указу от четвёртого шестого сорок седьмого. Да ещё постановили с троих поровну взыскать по девяносто семь рублей с копейками — за нанесённый государству ущерб. За коробку тех горчайших для нас сладостей. Я в число трёх попал, естественно. Но самое подлое по завершении суда случилось.

И вот болит с тех пор нога. Наишачишься за день, к вечеру ломит нестерпимо в голеностопном суставе и жжёт пятку. И сейчас эта боль грызла левую ступню. А старший лейтенант, он, конечно, о моих болях не догадывается, вовсе обо мне забыл. Меня уже и в сон клонить стало, как вдруг вскочит следователь! Я аж вздрогнул от неожиданности: не припадочный ли? Встречал я таких в тюряге и лагерях. И настоящих, и восьмерил. Которые кусочек мыла под язык подкладывают. Чтобы пена натурально изо рта шла. А старший лейтенант из-за стола вывернулся вмиг, вплотную приблизился ко мне и — сходу:

— Кто из строя выбежал? Фамилии? Клички?

Рехнулся он, что ли? И я растерялся: