Лагерь наш, поскольку он находился на отшибе, наверное в километре или более того от посёлка, освещался электродвижком. Но тока не хватало, и в юртах висели керосиновые лампы «летучая мышь». Не хватало не только электроэнергии. Почему-то молчало радио. Не снабжали нас газетами и журналами. Не было и библиотеки. Письма доходили до нас очень редко, от случая к случаю. А о посылках и заикаться было нечего. Их не на чем было привезти. Хотя всё остальное на чём-то доставляли. Поэтому зеки довольствовались подножным кормом и тем, что через вольняшек можно было приобрести в поселковом магазине. Перепадало зекам кое-что и от браконьеров. Но кому? Опять же блатным и их прожорливой, как саранча, своре.
Самым культурным развлечением зеков были самодеятельные концерты, в репертуаре которых преобладали тюремные, воровские романецы и лирические, в основном из кинофильмов, песни советских композиторов, об авторстве которых никто не догадывался, не вспоминал, да и не хотел знать. И пели, часто переиначивая и коверкая на свой лад и вкус. Иногда — до неузнаваемости. Но самым любимым и массовым среди развлечений оставалось, конечно же, домино. И, разумеется, карты.
Кормили нас скудно. Еды большинству не хватало. Особенно — хлеба. Тухлой кеты было зато более чем в достатке. Её нам выдавали не только в обед, но и на ужин. В знак протеста зеки взяли за правило во время разводов забрасывать тушки этой рыбы на крышу штабного барака. Вот вонища-то вокруг поднималась! Особенно в знойные дни. Правда, дневальный лопатой сгребал тухлятину наземь, полуразложившийся продукт зековского питания другие дневальные, согнанные на аврал, подбирали и складывали в бачки, после чего относили их на кухню и… Вечером, вернувшиеся из тайги, голодные, как стая молодых волков, зеки имели шанс поужинать густой — ложка стоит — рыбной баландой. Очень калорийной. Или выплеснуть её в предусмотрительно расставленные бачки для помоев.
Поговаривали, что содержимое этих бачков увозилось в одно из вохровских помещений, где музыкально хрюкали центнеровые кабанчики. Но я очень сомневаюсь в правдивости этих слухов. Едва ли свиньи стали б хряпать то, что не смогли проглотить зеки. Многие. А я всегда съедал свою порцию. Знал точно, что если не преодолею отвращения к подобным деликатесам, то не выдержу физически: работа изнурительно-тяжёлая — я попал на валку леса. Норма дневной выработки была несуразно велика. И чтобы хоть как-то выкрутиться и не попасть в «минусовики», так называли невыполняющих нормы, приходилось гнуться до ломоты и болей в пояснице, до дрожи в коленях от предельной усталости. Мышцы рук и ног болели постоянно — от перенапряжения. И едва ли не самым обидным казалось то, что часто, пусть и не особенно большая, пятая или десятая часть сделанного, выжатого тобой за десятичасовой рабочий день, отнималась и присваивалась блатными. Ни как не мог смириться с «законным» грабежом — ведь они даже не представляли, как пилу в руках держать. И, конечно же, сказать вслух об этой вопиющей несправедливости было смертельно опасно. Нет, возможность такая, разумеется, имелась — дерзай! Но что обычно следовало после выражения недовольства каким-нибудь полусумасшедшим храбрецом, читатель, надеюсь, легко догадается.
Блатные не терпели неповиновения и инакомыслия. Расправы их за подобные поступки я пока воздержусь описывать. Могу лишь совершенно правдиво утверждать, что после таких наведений порядка посмевшего выступить против урок увозили на телеге в головной лагерь — у нас не имелось своего морга. Если на теле убитого не обнаруживалось колотых или рубленых ран, расправа преподносилась как несчастный случай на делянке. По неосторожности пострадавшего. Лагерное начальство, надо полагаю, знало доподлинно, что происходило, но, видимо, не было заинтересовано в раскрытии правды. Иначе такие «плохие показатели» отразились бы на их благополучии. Кому хочется иметь неприятности, тем более — по службе. А нам, побывавшим в сучьем лагере, вообще опасно было рот разевать — блатные сразу объявили б выступившего врагом народа, сучьим потрохом, агентом неворовской масти. Подобное разоблачение грозило гибелью.
Итак, всё в лагере шло своим чередом по давно и прочно заведённым «порядкам», поддерживаемым дерзкой и жестокой рукой преступного мира: работяги гнулись на лесоповале, блатные сосали из них жизненые соки, играли в карты, развратничали, изнывая от скуки и обжираясь отнюдь не тухлой рыбой.
Но грызуны донимали их. Крысы, например, не меньше представителей «голубой крови» обожали разную вкуснятину: сливочное масло, рафинированный сахар, твёрдые колбасы и копчёности… И умели добираться до них, несмотря ни на какие препоны.
И тогда пахану, самому, естественно, умному и мудрому, пришла в голову гениальная мысль: а почему бы не завести кошку? Или, на худой конец, — кота.
Задумано — сделано. Так в нашей юрте появился малюсенький пушистый котёнок местной породы. На него сбежалась поглазеть вся юрта. И не только наша. Кое-кто из старых зеков не видел такого обычного домашнего животного много лет. Хотя недавно по пути на делянку мы встретились с сохатым и изрядно перепугали его своими дикими криками. Он унёсся в чащу, как ураган, ломая всё на своём пути лопатками-рогами.
Гордый и счастливый, довольный приобретением, блатарь по кличке Самурай лежал на своей пудовой перине, но обутый в хромовые комсоставские прохаря. Возможно, по национальности он был татарин. Или башкир. А может, кто-то из других азиатов, но не житель Страны Восходящего Солнца, это точно. Однако кличка у него была именно Самурай.
Блатарь возлежал на спине, а по густо татуированной груди его ползал крохотный пискучий пуховый комочек. Самурай самолично кормил его с пальца молоком, ласково матеря. Трогать котёнка разрешалось лишь ближайшим кентам [263]владельца, тоже, разумеется, блатным. Не дай бог кому нарушить запрет — беда, поломанным ребром не отделаешься. Но мужики — народ дисциплинированный с детского сада и пионерлагеря и — до концентрационного. Не положено, значит — не положено. Обойдёмся поглядом.
С той поры Самурай не расставался со своим любимцем. Потому что редко изволил выходить на работу. По хлибкости здоровья. Подорванного картёжничеством.
У нас не было медсанчасти. В штабном бараке одну комнатушку выделили под медпункт. Единственным медиком в лагере был санитар. В его распоряжении находились несколько мотков бинта, клок ваты в стеклянной банке, бутылки йода и зелёнки, а также коробка каких-то таблеток от всех болезней. Из инструментария на вооружении медбрата имелся градусник с расщёлканной по стеклянной трубке — пунктиром — ртутью. Поскольку палаты для больных не существовало, признанные таковыми отлёживались в юртах. Особо тяжёлых увозили, если успевали, в головной лагерь. Но не так скоро, как жмуриков, всё-таки им не давали протухать.
Самурай «болел» в юрте. Не настолько сильно, чтобы его отправить в головной лагерь, но и столь «серьёзно», чтобы отправить на работу. И «лечился» он в основном анашой и котом, которого держал на руках почти постоянно. И спал с ним, а не с женой Ванюшкой.
Когда котишко достаточно подрос, Самурай, растлитель по натуре, превратил его в сексуального партнёра. Обычное дело. И если до этого совращения котишку кликали, как и полагалось, Васькой, то после переименовали в Миню, вроде бы Михаила, но минями звали и минейчиков. [264]Развратником кота хитроумный Самурай сделал, подкупив сливочным маслом. Наблюдая эту сцену, дружки наглеца-пахаиа хохотали до слёз. Да и сам он блаженно лыбился, истекая сладкой слюной. Однако никому своего любимца, а точнее — возлюбленного, не доверял. И в прокат не давал. Наверное, из ревности.
Слизывая ежедневно сливочное маслице, Миня вошёл во вкус, растолстел, разленился и стал таким же вальяжным, как его хозяин. И равнодушно взирал на нас, заскорузлых работяг. Мышей он по молодости ловил, однако вскоре понял, что эта суета ему ни к чему. Чем и подтвердил своё особое положение. Но Самурай не был бы уркой, если бы не выжал из своего ближнего всё, что возможно. И сверх того. Даже если этот ближний — кот. Пусть и породистый, чистокровный сибирский. Дело в том, что Миню не совсем удовлетворяли сексуальные утехи с Самураем. Когда в посёлке призывно замяукала кошечка, её за километр услышало чуткое Минино ушко. И он отправился на свидание, найдя подходящую щель в заборе. Вернее, расширив зазор под доской и соорудив лаз.
