— А сто? Я завсегда для музыков…

— Не лукавь. Мне-то зачем врёшь? В этапе — забыл? Ты со своей кодлой гущу рыбного супа жрал, пока из горла назад не полезет, а остальные пили через борт жидкую шлюмку. Тебе — полную миску каши, а мужикам — по одной ложке овса. От любви к мужикам ты обжирался, жухая от пайки. А ведь воры талдычат, что пайка — святая, никто не имеет права отнять её у зека. Так, может, мы, работяги, голодали в этапе от уважения блатных? А они пожирали наше кровное — от уважения к нам?

— Цево о баланде базалить, — скривил физиономию Витька. — Не я целпал, а флаел.

— Не ври, Витька, хоть мне не ври. Баландёр был ваш, блатных холуй. А с Моряком — помнишь? Убить тебя за это мало, Тля-Тля. И весь преступный мир — такие же наши «благодетели». А в самом деле — кровопийцы. Паразиты. Вроде глистов.

— Глистов… Унизаес цесных волов. Они клайние во всём… А кто их на воловскую зись толкает? Нацяльники и мусола. С плокулолами. А флаел, езли он лопоухий, то глех у него не укласть.

— На фраеров, то есть на народ, ты смотришь до сих пор как на своих крепостных, рабов. Которых можно грабить, избивать. И даже — убивать. Как скот. А ответь мне: чем ты, вор, лучше любого работяги? Какими такими достоинствами?

— Сицас — ницем.

— А когда в «законе» был?

— Тада — длугая масть.

— Какая — другая? Вы — цветные, а остальные — бесцветные?

— Не дотумкать тебе, Лизанов.

— Да уж куда мне, фраеру штампованному…

На том наша беседа, неприятная для обоих, прекратилась. Я ещё долго не мог уснуть, негодовал на Витьку и дивился: откуда у почти неграмотного и ничем не выдающегося парня столько спеси, презрения к людям? Неужели он искренне верит в то, что, примкнув к банде морально опустившихся подонков общества, стал умнее других и получил высшее право распоряжаться по своему усмотрению судьбами людей? И он — не единственный, возомнивший о себе как о властелине, таких витек — вся блатная свора. Как хорошо, что хоть на одного она стала меньше. Хотя едва ли эта бешеная стая уменьшилась… Одного Витька вышибли, трое карабкаются на его место.

Но не все из моих доводов и рассуждений Витька опровергал или отбрасывал. Над чем-то продолжал думать. И вроде бы ни с того ни с сего заявил мне:

— Есть волы плохие, есть и благолодные люди. Когда я малолетка был, такой вот писдёныс, взлослые волы никогда не позволяли меня флаелам обизать. Мазу за меня делзали. Я на калмане сголю, меня флаел с полицным подловит, а волы: «Не тлонь лебёнка!» И — по хале ему. Если тот залупится. Завсегда меня отсывали. Один лаз на сексота налвался. Меня не отмазали. Мент дулу вынул и ввелх смальнул. Повязали нас. Пелвый лаз в тюлягу заглемел. В Адлян меня, в суций лагель, хотели блосить, для малолеток. Волы отмазали — потелпевсего на гоп-стоп взяли. Он забздел и заявление своё из суда заблал. Клицит судье: обознался. А ты: волы — плохие люди. Благолодные!

По интонациям, по убеждённости, с какой поведал мне Витька о «хороших» ворах, было совершенно очевидно, что спорить с ним бесполезно. Поэтому я сказал:

— Потом об этом потолкуем. Устал — еле дышу.

Витька оценил моё нежелание продолжить спор как свою победу.

— Увазаю я цесных босяков. Злать мне завсегда давали. Когда eссё не бегал с ними, не тыцил [258]по калманам. Из сколы домой пликанаес, [259]кастлюли пустые, зэвать нециво. На улку выйдес, к пацанам, у них завсегда цто найдётся посамать. Цто уклали, то на всех, по-блатски. Если б не волы, дуба дал бы.

— А родители тебя не кормили?

— Мать я и не видал — на Цетэзухе по две смены вкалывала. А дядя Лёха, кобель ейный, меня зелтвой аболта звал. И выблядком. Залезать его, суку, надо было. Ессё встлетимся. На уской долозке. Он, Змей Голыныць, никогда мне и оглызка не блосил. Злёт сам и внаглую на меня смотлит, как я слюнями исхозу. А волы завсегда последним куском поделятся, пополам лазделят. Досло тепелица до тебя, Лизанов, сто такое флаел подлый, а кто такой — блатной?

Трудно мне было найти убедительные слова, чтобы оспорить своего напарника.

— Разные люди, Вить, встречаются. Наверное, и среди воров встречаются добрые. И среди фраеров, как ты их называешь. Не в этом дело. А в том — как жить. Тебе жить. Добрый вор у кого-то, может быть, у твоей же матери, украл хлебную карточку — твою, и с тобой потом поделился… Твоим же.

— Цего ты голбатова змёс к стенке? Какая мать? Моя мать — плоблядь. И на хлену бы я её видал. Кобелю своему калтоску залит-палит, а мне — хуй до колена. Я ей зыть месал в своё удовольствие. Потому она меня колотила сызмальства. По голове, по цем попало. Я б такую мать своими луками задавил — нацисто.

— Да ты что, Витька, чокнулся? — опешил я. — Про родную мать такое…

И тут же вспомнил: не впервые подобное слышу. Гундосик тоже на свою маманю обижался. И за то же. Но всё равно нельзя так о самом близком и родном человеке. Какая она ни была бы. А Витька — осатанел в тюрьме. Вот и поносит ту, что жизнь ему дала. Что же за существо, этот Витька Шкурников, которому даже имя матери ненавистно? Ещё от одного блатаря на камкарьере слышал даже более кощунственные слова о собственной матери. Выходит, для блатных нет ничего святого, ни-че-го!

Даже звери любят своих матерей, не лают на них, не кусают. И я ужаснулся, до какого сверхозверения надо дойти, чтобы превратиться в таких ненавистников. Но вот Витька — такой. Как его разубедить? Ведь не был же он таким. И, если разобраться, то наверняка мать его не виновна в том, что — ей приписывает Витька. Отчим — допускаю. А мать — никогда. На то она — мать. Я тоже немало обид от своей мамы терпел, но люблю её. И она меня — тоже. От отца, честно сказать, мало добра видел. А душевных, тёплых слов не слыхивал ни одного. Такой он. Но и его я уважаю. Как отца. Если и не очень уважаю, то зла на сердце не держу. А Витька… Непонятный он мне человек. А ведь самое главное в общении с людьми — понять их, что они из себя есть. Наверное, этим пониманием и определяется степень ума. Дурак никогда и ничего не поймет правильно. Поэтому самому надо стремиться к истине. Во всём. И всегда.

Редко бывает, чтобы я расчувствовался от чужой исповеди. А Витькины злые признания подействовали на меня сильно, заставили осмысливать, разбираться в причинах, доискиваться до них.

Я осознал, что Витька далеко не такой, каким его представлял до сих пор. И, вероятно, во многом его додумал. Поэтому он мне и непонятен. Кое-что в его жизни, похоже, случилось, как и в моей, не по нашей воле, а помимо. И многое, что я ему никак не мог простить разумом, простилось само собой.

Всё шло, по-моему, нормально, однако меня обеспокоила одна деталь в поведении напарника. Когда он оклемался окончательно, то иногда по вечерам неожиданно стал исчезать. На мой вопрос, куда он шастает, Витька ответил уклончиво, дескать, со старыми знакомыми встречался, базарил за жизнь и тому подобное.

Поначалу у меня эти отлучки особого беспокойства не вызывали, но когда однажды он вернулся в новом обмундировании и сам, без вопроса, объяснил мне, что получил комплект у каптёра, [260]меня насторожила его расторопность. Вслед за казённой обновкой Витька принёс охапку пакетов и кульков с провизией, всё из лагерного ларька.

— Холосый хлопец сталый долзок отдал, — пояснил он походя.

Я безошибочно почувствовал, что Витька лжёт. После долгих моих расспросов он с ухмылкой признался:

— Ласколол. Молоток. Выиглал.

— Не знаешь, что тебе за это корячится?

— Пуссяй спелва изловят. С полицным.

— Подловят. Рано или поздно. И что тогда будет с тобой, со мной? Видел, как на объекте того шулягу подбрасывали? Тоже, кстати, за выигрыш. Он через сутки дубаря дал. Кровью изошёл, как поносом. Забыл?

— Цего на лоду написано, того не миновать, — заученно повторил Витька.