— Боже мой!

Мэри привстала на колени. Развязка наступила так неожиданно, что она не нашлась что сказать.

— Какой ужас… Господи, Вилли… Что же дальше?

— Я не видел всего, меня увела няня. Целый день я бился в истерике и назавтра у меня начался жар. А потом нам пора было уезжать. Девочку я больше не встречал.

— Ох, Вилли… Какая жалость, мне так жаль!

Она умолкла. Далекий зов кукушки все долбил и долбил стоячий воздух. В сознании Мэри, застилая собою кладбище, маячила картинка, похожая на побурелую от времени фотографию. Правильные дорожки городского сада, няньки, судачащие на лавочках, чинные, затейливо разодетые дети, вертлявый песик. Лихорадочно ища нужных слов, она хотела спросить, как звали девочку, но вслух выговорилось:

— А как звали собачку?

Ответом ей было молчание. Не может вспомнить, подумала Мэри. Она подняла глаза.

Вилли сидел неподвижно, обхватив руками колени; по лицу его текли слезы. Скривив губы, он приоткрыл рот, закрыл опять, — и со второй попытки выдавил:

— Ровер. Это был английский терьер, а им в те дни модно было давать английские клички.

— Милый мой…

Мэри неловко подалась вперед, стараясь найти точку опоры на пружинистом плюще. Припав к Вилли, обняла его сзади одной рукой и склонила голову ему на плечо. Вилли прикладывал к лицу чистый, сложенный вчетверо носовой платок. Мэри обняла его другой рукой и крепко прижала к себе, упираясь щекой в плечо его пиджака. Это его не утешает, с отчаянием думала она, почувствовав, как напряжено его тело в плену ее рук, — нисколько не утешает. Она прижала его к себе еще крепче — и, отпустив, отодвинулась. Потоки яркого света поразили ее, как будто она только что выбралась наружу из темноты.

— Послушайте, Вилли, — сказала она, — слушайте и не подумайте, что я сошла с ума. Вы не женитесь на мне?

— Что?

— Я говорю, вы не хотите на мне жениться?

Она сейчас стояла на коленях напротив него. Вилли продолжал вытирать лицо платком. Поерзав, поджал под себя ногу. Медленно обвел кладбище взглядом, и, когда остановил его на Мэри, лицо его выглядело совершенно иначе, разгладилось, осветилось дурашливым и задорным выражением — таким она наблюдала его однажды, когда он под музыку Моцарта пустился в пляс по своей комнате.

— Какая прелесть! — проговорил он. — Мне еще ни разу никто не делал предложения! — И, когда Мэри попыталась было что-то сказать, прибавил тихо, почти шепотом: — Я, знаете, импотент…

— Вилли, Вилли! — разлетался по кладбищу пронзительный зов.

Они оглянулись: через ограду торопливо перелезала Барбара. Едва касаясь голубыми босоножками темнозеленого ковра, девочка подлетела к ним:

— Ой, Вилли, Мэри, вы не видели Монтроза?

Оба сказали, что не видели.

— Его нет, где я только ни искала — нигде нет! Давно уже, он никогда не пропадал так надолго — пить молоко, и то не явился! Пирс говорит, значит, наверное, утонул…

— Чепуха, — сказала Мэри. — Кошки не тонут, они слишком сообразительны. Найдется, никуда не денется.

— Но где же он, — он не такой, как другие коты, у него нет привычки слоняться…

— Вот что, — сказал Вилли, не без труда вставая со своего плетеного сиденья. — Мы сейчас с тобой вернемся назад и поищем вместе. Не удивлюсь, если окажется, что он неподалеку — лежит себе и спит где-нибудь под кустом. Я помогу тебе его найти.

— Да я уже везде искала, он ведь всегда приходит к чаю, все сроки давно прошли…

Негромко приговаривая нараспев какие-то утешительные слова, Вилли повел ее к дому.

Мэри осталась сидеть на месте. Спустя немного стала медленно подниматься на ноги — и спохватилась, вспомнив про кусок зеленого стекла, который подарил ей Вилли, бросил к ней в подол, как тот принц, что хотел найти принцессу, — а впрочем, конечно, в той истории все было наоборот. Должно быть, стеклянный шарик закатился куда-нибудь, когда она кинулась обнимать Вилли. Мэри принялась искать, по локоть засовывая руки в непролазное, темное, заплетенное сухими прутьями нутро плюща, но, сколько ни шарила там, зеленая стекляшка так и не нашлась.

Громада литературы по римскому праву основана на толковании сравнительно немногочисленных свидетельств, существенная часть которых, к тому же, не внушает большого доверия, ввиду обилия в них чужеродных вкраплений. Дьюкейн не раз спрашивал себя, не есть ли его страсть к упомянутому предмету своего рода извращение. Существуют в гуманитарной науке области, — как, скажем, история Древней Греции или то же римское право, — в которых скудость фактического материала являет собой особый вызов для методичного ума. Это игра с крайне малым количеством фишек, когда искусство игрока состоит в умении усложнять правила игры. Отдельно взятый, голый факт надлежит представить органически включенным в ткань гипотезы, столь убедительной, чтобы он заговорил, — процесс плетения этой ткани и был тем, что увлекало Дьюкейна. Барахтаться в море фактического материала, каким располагает исследователь менее отдаленных эпох, было бы ему неинтересно. Присутствовал в этом его предпочтении элемент эстетства, созвучного, вероятно, его пуританской натуре, склонности к тому, что свободно от шелухи, имеет четкие границы; что доказуемо и завершено. Все основанное на чистом опыте представлялось Дьюкейну слишком беспорядочным. И лишь одно в занятиях избранным им сухим и строгим предметом служило ему постоянным источником недовольства: чаще всего оказывалось, что самые интересные темы успел за несколько лет до него досконально исследовать какой-нибудь немец.

Сейчас Дьюкейн, который только что возвратился после вечера, проведенного с Октавианом, — и проведенного, вопреки их первоначальным планам, в разговорах о делах, — сидел у себя на кровати, листая написанную еще в Колледже всех душ работу о проблеме «буквального договора», и размышлял, стоит ли включить ее в сборник эссе, озаглавленный «Противоречие и парадокс в римском праве», который он собирался вскоре опубликовать. Сидел, прекрасно зная, что ему следует заниматься совсем не тем. Следовало написать письмо Джессике и оговорить время их встречи. Следовало набросать черновик очередного отчета о том, как продвигается расследование по делу Радичи. С первым он медлил потому, что в письме невозможно было обойтись без вранья. Со вторым — потому что не решил еще, как ему быть с Ричардом Биранном.

Попытки Дьюкейновых доброхотов, таких, как Джордж Дройзен и прочие, выйти на след «Елены Прекрасной» пока что оканчивались неудачей. Не выявило ничего стоящего и состоявшееся негласно знакомство с домом Радичи и его банковским счетом, на которое лично Дьюкейну наконец-то даны были полномочия. То есть по крайней мере одна странность все-таки обнаружилась, и притом — негативного свойства. Выяснилось, что в библиотеке Радичи есть масса книг по магии, но нет никаких следов тех «занятий», о которых рассказывал Макрейт. Дьюкейн, хоть и несколько пристыженно, заранее с любопытством предвкушал, как будет осматривать специфические орудия труда, которыми пользовался Радичи, однако смотреть оказалось не на что. Из чего Дьюкейн заключил, что, должно быть, перед тем как покончить с собой, Радичи их уничтожил, а это, в свою очередь, указывало на то, что самоубийство совершилось обдуманно, а не внезапно, по наитию. Пользы, впрочем, от этого логического вывода было очень мало.

Дьюкейн покамест отложил — и склонен был откладывать дальше — минуту, когда напрямую потребует объяснения от Биранна, поскольку начинал понимать, что это — его последний козырь. Сведения о Биранне, полученные от спецслужб, ничего достойного внимания, как он и предполагал, не содержали; осторожные расспросы и попытки анализа, предпринятые им самим, не принесли ни малейших плодов. Никакой «ниточки», которая вела бы к уяснению непостижимой связи Биранна с Радичи, добыть не удалось, а встречаться с Биранном, не разузнав гораздо больше, он не хотел. Биранн был очень умен, такого не возьмешь нахрапом, объявив ему, что «все раскрыто». Все было далеко не раскрыто, и, разумеется, Биранн не преминул бы это понять. Дьюкейн в глубине души не сомневался, что в отношениях этих двух людей так или иначе кроется ключ к разгадке самоубийства, однако данные, подтверждающие это, были, если вдуматься, не столько неопровержимого, сколько предположительного свойства. Ну да, Биранн солгал, говоря, что почти не знаком с Радичи и — да, когда Радичи застрелился, это моментально обнаружил не кто иной, как Биранн; мало того, он передвигал тело Радичи или, во всяком случае, производил с ним некие манипуляции. Но если, при всем том, Биранну заблагорассудится утверждать, что неправду он брякнул на нервной почве, а тело покойного трогал из безотчетного любопытства, — что тут возразишь? А то, что он так быстро подоспел к месту происшествия по чистой случайности, вполне могло оказаться правдой.