Дьюкейн был раздражен и расстроен этим вторжением. Оставалось надеяться, что мальчишка ничего не заметил. Бездумная сиюминутная радость, в которой соединились и это солнце, и скольжение по воде, и милый ирландский голосок его спутницы, была испорчена. Настроение резко изменилось, ясный день застлало пеленою мрака, имя которому было Джессика. Отношения с Джессикой превращались в смертоубийство, и он не видел способа это исправить. Эмоции теперь захлестывали их с такой силой, как если бы они оставались любовниками. Он сдался, не выдержав ее воплей. И знал, что отпускает ей эту дозу обезболивающего, щадя не одну лишь ее, но в равной мере и себя. Размышляя о создавшемся положении в общем, он по-прежнему не сомневался, что должен расстаться с нею, покончить с этой историей. Но о частностях предстоящей процедуры думал не только с содроганием, но и с меньшей долей уверенности. Правильно ли это — причинять такую боль? Если б только все уже было позади, совершилось без ужасающей надобности совершать своими руками! Нельзя же, думал он, просто взять и послать ей письмо. Тем более, что она немедленно придет, явится к нему на работу.

Вправе ли он провести хоть единую счастливую минуту с Кейт, принимать то, чем она одаряет его столь щедро, когда из-за него в это же время так страдает другой человек? Что подумала бы Кейт с этой ее фантазией, будто она ему ближе всех, знай она, во что он увяз? Что подумала бы, если на то пошло, Джессика, дознайся она о том, что сочла бы его интрижкой с Кейт? И как на фоне этого выглядит поборник справедливости Дьюкейн? Сейчас, конечно, проще всего сказать, что нечего было вообще связываться с Джессикой. До совсем еще недавних пор, однако, он был способен хотя бы видеть свой несомненный грех в истинном свете. Боль, связанная для него — и для нее, как он смел полагать, — с этим грехом, была, по крайней мере, чистой и честной. Им надлежало расстаться, и — как это ни мучительно — кончен разговор. Сейчас же прежней убежденности не было. Вытянувшись без сил на кровати рядом с Джессикой и положив ей голову на плечо, после того как он остановил ее вопли обещанием, что будет видеться с ней и дальше, Дьюкейн опять, но иначе впал в отчаяние. Иначе — так как отчетливо увидел, сколько вреда уже нанес себе и ей, поддавшись первоначально своему увлечению.

Когда отношения с Кейт стали приобретать для Дьюкейна особое значение и он, не задумываясь еще, чем это обернется, решил порвать с Джессикой, он главной особенностью своего предполагаемого нового мира считал возможность отзываться должным образом на нужды других людей. Он ведь, в конце концов, не любил Кейт. Да, обожал ее, был рядом с ней вполне счастлив, но настоящей любви не было. Было цивилизованное достижение в зените зрелых лет. Кейт никогда не могла сделаться бременем и не была всепоглощающей страстью. Пока Дьюкейн был любовником Джессики и потом, когда пытался от нее отдалиться, он стал нечутким, черствым, недоступным. К людям, которые обращались к нему за помощью, относился рассеянно, небрежно. Ни к кому более не проявлял интереса, сосредоточась лишь на себе. И мир, который он собирался теперь создать с участием Кейт, он рисовал себе не как тет-а-тет, а вновь как многонаселенную страну, только на сей раз — счастливую. Прелесть Кейт состояла в том, что она была недосягаема, — для него это раз и навсегда означало свободу. На сердце, слишком долго неприкаянном, станет легче рядом с нею и можно будет полнее жить в мире других людей, целиком посвящать им, став счастливей, свое внимание.

Но то был, впрочем, отдаленный пейзаж, пейзаж после Джессики. Еще вопрос, доберусь ли я туда, думал он. Может быть, следует отказаться от Кейт, по крайней мере на время? Представим — гипотетически, — что мой долг оставаться с Джессикой? При нынешнем положении вещей от меня никому нет проку. Я не способен думать ни о ком, кроме себя. Много ли пользы я принес сегодня утром Вилли? Тревога оттого, что Вилли так замкнулся в себе, что его невозможно хотя бы вызвать на разговор, с утра не покидала Дьюкейна. Уделить бы ему тогда больше внимания, размышлял Дьюкейн, и мне бы удалось наладить с ним контакт. Возможно, следовало вообще оставить Вилли в Лондоне. Здесь он, если разобраться, оказался в одиночестве. Возможно, я допустил страшную ошибку. Если Вилли покончит с собой, это будет моя вина.

Новый поворот в цепочке тягостных мыслей привел его сквозь пелену мрака к Радичи. Дьюкейн все еще не раздобыл материала, проданного газете, и похоже, действовать предстояло, так и не получив его. Он решил, что в ближайший понедельник вечером нагрянет без предупреждения к Макрейту и действительно вытянет из этого субъекта все, что тому известно. Вопрос только, к чему сведется это «все». Дьюкейн с тоской обнаружил, что в ответ невольно напрашивается то, что Макрейт углядел в доме Радичи: «Хлысты, кинжалы — такое». Чем все же занимался Радичи с теми девицами? Дьюкейна немного отпустило, к нему вернулась способность видеть снова загорелые плечи Кейт, ее полную спину, — Кейт сидела теперь спиной к нему, глядя вперед по ходу лодки, — и он подумал, как естественно, изнывая под грузом грехов, искать исцеления, обратясь к черной магии; сам порок есть избавление от мук твоей вины, и пасть еще ниже может значить найти облегчение. Бедный Радичи.

Пирс, с веревкой, зажатой в зубах, разогнался, таща их за собой. Минго, который увязался купаться вслед за ним, тоже сопровождал лодочку, чинно выставив из воды сухую голову, нелепую рядом с гладкой мокрой головой юноши, который то показывался на поверхности, то уходил в глубину, словно дельфин в родной стихии.

— А где Барб? — крикнула ему Кейт.

— На пони своем катается, — отозвался он, выпуская и вновь хватая зубами веревку с ловкостью спаниеля.

— У нас теперь страсть кататься верхом, — сказала Кейт, оглядываясь на Дьюкейна. — Такая бесстрашная — даже слишком. Надеюсь, мы не ошиблись, что отправили ее в эту швейцарскую школу.

— С поступлением в Оксфорд у нее все будет благополучно, — сказал Дьюкейн. — Девочка она толковая, а уж французский знать должна в совершенстве.

— Ох, хорошо бы Вилли передумал насчет занятий с нею немецким.

Вилли по непонятной причине отказался помогать Барбаре с немецким языком.

Суденышко сбавило ход. Пирс выпустил веревку и плыл теперь дальше, к утесу, которым отвесно обрывалось в море восточное окончание «Красной вышки». Дьюкейн, будто избавясь от легкого бесовского наваждения, вздохнул свободней.

— Внутрь не заплывай, слышишь, Пирс? — крикнула Кейт вдогонку пловцу.

— Ладно, не буду.

— Это Ганнерова пещера, — сказала Кейт, указывая на темную полосу у основания утеса. — Сейчас, должно быть, отлив.

— Да, вы рассказывали, — сказал Дьюкейн. — Вход обнажается только при отливе.

— На меня она жуть наводит. Я напридумывала себе, что там полно утопленников, которые проникли внутрь в поисках сокровищ, а обратно море их не выпустило.

— Поворачиваем назад, — сказал Дьюкейн, поежась.

Ритмично подгребая руками, он повел ялик по клейкой блистающей глади. Кейт подвинулась немного, и промежуток между ее и его ногой сомкнулся. Они взглянули друг на друга, испытующе, взволнованно…

— А почему Шекспир не написал ни одной пьесы про Мерлина? — спросила Генриетта.

— Потому что Шекспир и есть Мерлин, — отозвался дядя Тео.

— Я тоже часто задавалась этим вопросом, — сказала Пола. — Почему он ни разу не использовал легенды про короля Артура?

— Я, кажется, знаю, — сказала Мэри.

Все умолкли. Мэри замялась. Она была уверена, что знает, но это вдруг оказалось очень трудно изложить словами.

— Почему же? — спросил ее Джон Дьюкейн с ободряющей улыбкой.

— Шекспир знал, что область магии… Что это опасный предмет, и отношения такого рода — отчасти за гранью реального мира — это просто не для него. Там совершенно особый, специфический дух, который никак ему не подходил…

Мэри осеклась. Это было не совсем то, но она в самом деле знала.Мир Шекспира был чем-то иным, чем-то большим.