Случается смерть, случается любовь, — всю жизнь мы приемлем случайное, нечаянное. Но если любишь нечто столь хрупкое, недолговечное, вцепляешься в любовь и ее предмет бульдожьей хваткой, то не должны ли в твоей любви произойти перемены? Есть лишь один непреложный императив — императив любить, но где взять силы любить то, чему назначено умереть, — что, более того, уже мертво? О, убаюкай меня, смерть, дай мне уснуть. Пусть отлетит безгрешный дух, покинув мою грудь [46].Ты ведь и сам — лишь горстка праха, щепоть все той же недолговечности, тень, мимолетно скользнувшая по хаосу непредсказуемого мира. Раз материал, из которого соткано все сущее, — это смерть и случай, а любовь все-таки не бывает беспредметной, значит, нам остается любить смерть и случай. Движется эта преображенная любовь по океану случайностей, поверх очертаний усопших; любовь, столь бесстрастная, холодная, лишенная всякой красоты, что ее едва и распознаешь, — разве только по названию, так мало она задевает тебя за живое. Вот какую любовь испытывала сейчас Мэри к своему покойному мужу и к безликому призраку вероятного утопленника-сына…

Возвратился полицейский катер; неожиданно с него направили на утес очень яркий прожектор. Все встрепенулись. Гуще стала вокруг лиловатая теплая темень. В полукружье света на утесе проступила тускло-красная с серыми прожилками пятнистая расцветка, поблескивая в тех местах, откуда только что начался отлив. Над темно-бурой полосой водорослей, словно нездешнее видение, красовались на слепящем свету перистые кустики белых ромашек.

— Глядите!

Над урезом воды обозначилась темная черта. Мэри передернулась. Ожив, в нее вонзились изнутри острые шипы надежды. Утонул, утонул, спеша притупить боль, твердило сознание.

— Свод там покатый, учтите, — сказал кто-то из береговой охраны.

— Что-что?

— Свод в пещере покатый. Он выше всего у входа. До того как они смогут выплыть, пройдет еще самое малое минут пять.

Зачем он это говорит, думала Мэри. Еще двадцать минут, еще полчаса, — и во что обратится ее жизнь? После долгого бдения в предвидении смерти, выдержит ли она встречу со смертью, обретшей зримую форму? Когда раздастся первый вопль и хлынут первые слезы? Будет ли она еще жива, в своем уме, цела и невредима через полчаса?

Октавиан и Кейт сидели в другом катере береговой охраны. Мэри видела, как Кейт не отрываясь следит за темным пятном под водой. Тянулись долгие минуты. Люди в другом катере стали перешептываться. Утонул, думала Мэри, утонул. Все суда сомкнулись полукольцом возле утеса. Вода между тем продолжала убывать. Вход в пещеру открывался все шире. И — ничего… Утонул.

Вдруг послышался громкий крик. В темном отверстии что-то плескалось, выплывая на свет. Мэри схватилась за сердце, за сгусток нестерпимой боли.

— Это Минго.

— Что?

— Это всего лишь собака.

Мэри впилась глазами в черную дыру. Слезы отчаяния заливали ей лицо.

Опять возникло движение, сопровождаемое плеском, на свету появилась плывущая голова, в ответ на громкий крик раздался отклик.

— Это Пирс, — сказал ей кто-то на ухо. Вероятно, Тео.

Теперь она ясно видела голову сына. С другого катера до него было ближе. Кто-то прыгнул в воду. Пловца подхватили, втащили в лодку.

— Я жив! — кричал он. — Все в порядке!

Тео неловко поддерживал ее, словно боясь, что она рухнет, но она сидела, как каменная. С ним все в порядке.Теперь — Джон.

— Вон он! — Это был голос Кейт.

Катер, в котором сидела Мэри, незаметно выдвинулся вперед, почти упершись носом в утес. В море, у входа в пещеру, плескались уже несколько человек. Среди них виднелась голова Дьюкейна. Вот он уже покачивался рядом, у самого борта ее лодки. Его подталкивали снизу, тянули сверху, вытаскивая из воды. Негнущееся, точно неживое, поднималось из моря худое белокожее тело обнаженного мужчины. Со стоном тяжело свалилось на дно лодки. Мэри сбросила с себя пальто и обернула им Дьюкейна. Потом обхватила его и держала, не выпуская.

— Я слышал, вы пережили неприятную историю в конце недели, — сказал Биранн. — Что все-таки случилось?

— Да ничего особенного. Застрял в пещере из-за прилива.

— Надеюсь, без серьезных последствий?

— Нет-нет, со мной все хорошо.

— Итак, вы хотели меня видеть. Ну что, решили мою участь?

— Решил, — сказал Дьюкейн. — Выпьете что-нибудь?

Близился вечер. Дьюкейн, который полчаса тому назад еще не вставал с постели, был в черном с красными звездами шелковом халате, надетом поверх пижамы. В камине пылали дрова, которые он сам положил и сам разжег, поскольку Файви по непонятной причине отсутствовал. Дьюкейн до сих пор никак не мог согреться, как будто в глубине у него залегла и не таяла продолговатая ледышка. Доктор, впрочем, звучал обнадеживающе. Очевидно, смерть от переохлаждения миновала их с Пирсом благодаря Минго. Вода, по воле судьбы и случая, пошла на убыль, когда была буквально в двух шагах от них.

Дьюкейн все еще наслаждался просто тем, что он жив. Существовать, дышать, просыпаться с сознанием, что ты есть на свете, доставляло истинную радость. Вот он я, без устали повторял он себе, я — вот он! Замечательно!

— Спасибо, — отвечал Биранн. — Джина, пожалуй. Так что же?

Дьюкейн пошел закрыть окно. Шум уличного движения в час пик, доносящийся с Эрлз-Корт Роуд, стал тише. Улочка горела яркими красками в лучах вечернего солнца. Какая красота эти крашеные парадные двери, думал Дьюкейн, и эти блестящие машины! Дай вам Бог здоровья, предметы!

— Ну так что же, Дьюкейн?

Дьюкейн с мечтательным видом вернулся назад к камину. Подошел к письменному столу, вынул из ящика признание Радичи, которое положил на стоящий рядом стул, а также — большой лист бумаги с криптограммой, копией той, что Радичи начертал на стенке черного капища.

— Да вы садитесь, Биранн.

Биранн сел напротив него. Дьюкейн, продолжая стоять, протянул ему лист бумаги с криптограммой.

— Это вам говорит что-нибудь?

Биранн уставился на бумагу.

— Нет. А что это?

— Это Радичи изобразил на стене помещения, где он производил свои… мм… эксперименты.

— Мне — ничего не говорит.

Биранн раздраженно швырнул бумагу на мраморный столик, рядом со своим стаканом.

— Вот и мне ничего. Я думал, может, вас осенит догадка.

— Вы что, проверку мне устраиваете на сообразительность? Satori— это, вроде, японский? И вообще, какое это имеет значение?

— Радичи имеет значение, — проговорил Дьюкейн, испытующе глядя сверху вниз на Биранна. — И Клодия имеет. Неужели вам не интересно?

Биранн неловко двинулся на своем стуле. Затем поднялся и отступил назад, так что теперь его стул оказался между ними.

— Слушайте, — сказал он, — я отдаю себе отчет в том, что сделал. Мне об этом напоминать не требуется. Я и без того знаю.

— Прекрасно. Я только хотел убедиться.

Они обменялись пристальными взглядами.

— Да? И дальше что?

— Для начала — вот это.

Дьюкейн отвернулся и с долгим вздохом налил себе джина. Тщательно отмерил туда же сухого вермута. И снова перевел взгляд на Биранна, всматриваясь в него сосредоточенно и с любопытством.

— Не тяните, — сказал Биранн. — Вы сдаете меня полиции, так? Не обязательно при этом играть со мной в кошки-мышки.

— В кошки-мышки. Ну да, — сказал Дьюкейн. — Что ж, возможно, вам и придется потерпеть, что с вами, пользуясь вашим милым выражением, немного поиграют в кошки-мышки. Я собираюсь задать вам несколько вопросов.

— А стало быть, вы не решили? Или хотите на колени меня поставить? Oro supplex et acclinis [47].Да, вы определенно мните себя Господом Богом!

— Всего лишь несколько вопросов, любезный Биранн.

— Задавайте, прошу вас, задавайте.

— Где Джуди?