Мэри прислонилась спиной к ограде. Она не спешила догнать его. Жаркий день разомлел в густой, напоенной ароматами тишине, и Мэри вдыхала ее с наслаждением. Издалека, словно бы удостоверяя собой тишину наподобие подписи или печати, доносился голос кукушки. Мне лень шелохнуться, думала Мэри, я никуда не тороплюсь. Сегодня он у меня на поводу. Она усмехнулась при этой мысли.

С этой части кладбища не было видно ничего, кроме блекло-серых надгробий, которые, сужаясь кверху, сходили на нет, растворяясь в избытке света, да шестигранной часовенки, стены которой, отметила Мэри, начинал уже оплетать мелколистный плющ. Пройдет время, и, подобно тому, как это случилось со столькими надгробиями, часовенка, вероятно, станет всего лишь возвышением под покровом плюща. За мерцающими очертаниями могил зияло пустотой послеполуденное небо, выцветший добела лучезарный провал.

Мэри тронулась с места и пошла — не следом за Вилли, а держась в стороне от него. Ее обутые в босоножки ноги ступали по тугому переплетению плюща, которое подавалось под ними, но, чувствовалось, не достигая при этом земли. Как будто по воде идешь, подумала Мэри, вода ощущалась бы под ногами таким же податливым плотным слоем, упруго подпирающим твои ступни. Она остановилась у одного из обелисков потрогать его чугунную ограду; на ладони остался ржавый след. Все время в ее сознании присутствовал Вилли, идущий неподалеку. Субстанция, из которой соткан был этот летний день, связывала их тела воедино, так что малейшее движение Вилли отзывалось в Мэри ощущением, будто ее несильно потянули за веревочку. Мы нынче похожи на сиамских близнецов, думала она, только соединенных неким тягучим, восхитительно теплым излучением.

Вилли меж тем бросился на плющ, — с ходу, навзничь, как делают дети. Мэри подошла и, увидев, что он лежит с закрытыми глазами, неслышно села рядом, прислонясь к одному из надгробных камней — тому самому, с которого Пирс с таким усердием сдирал плети плюща, обнажая искусно вырезанное изображение парусника.

Вилли, почуяв по сотрясению настила приближение Мэри, нарушил тишину:

— О-хо-хо.

— Действительно!..

Мэри притихла, глядя, как светлым веером легли поверх плюща волосы Вилли. Какое маленькое и смуглое лицо, как тонок нос, как изящны худые руки… У Мэри нежно екнуло сердце, словно вдруг птичка села ей на палец, ухватясь за него коготками.

— О чем вы думаете, Мэри?

— Да так, о кладбище.

Ведь не станешь ему рассказывать про птичку!

— И что же?

— Сама не знаю. Мне кажется, эти люди, должно быть, прожили мирную, счастливую жизнь.

— Такое ни о каком людском сообществе сказать нельзя.

— Я чувствую их присутствие — в нем нет ни вражды, ни тревоги.

— Да, я тоже чувствую их присутствие. Однако земная оболочка у мертвецов претерпевает преображенье.

Мэри промолчала. Она не чувствовала в них ни вражды, ни тревоги, и все же кладбище наводило на нее страх, пусть по-своему не лишенный приятности, — особенно вот в такое послеполуденное время, схожее по насыщенности атмосферы с полуночью. Так какое же преображенье претерпевают усопшие? Ни черепов, ни гниющих костей воображение ей не рисовало. Мертвецы представлялись ей спящими, спеленутыми в белое, с темными пустыми глазами, — люди, уснувшие с открытыми глазами.

— Вы что-то дрожите, Мэри.

— Нет, все в порядке. Просто, наверное, слегка перегрелась на солнце.

— А давайте я вас полечу при помощи волшебного камня. Ну-ка, ловите!

Мэри успела поймать на лету зеленый предмет. На миг ей показалось, что он провалится в темные недра ползучего покрова, но нет — ее рука ловко препроводила предмет к ней на колени. Оказалось, что это полупрозрачный кусок зеленого стекла, обработанный морем до почти идеально сферической формы.

— Ах, какая красота! — Мэри приложила его ко лбу. — И какой прохладный!

— И вы так мило залучили его к себе в подол! Знаете эту историю, как принцесса распознала принца, который прятался среди ее придворных дам? Кинула каждой из фрейлин мяч. Все женщины раздвигали колени, чтобы поймать мячик в свой подол, а принц, наоборот, сдвинул ноги вместе.

Мэри рассмеялась. Связь, объединяющая их тела, ощущалась ею как крутое завихрение пластичного, почти что различимого глазом вещества. Вилли, переменив положение, полулежал теперь, опираясь на могильный камень, — нет чтобы подвинуться и положить голову к ней на колени…

— Вы только не показывайте эту стекляшку близнецам, — сказала она. — Им так захочется получить ее, что вы не устоите.

— Но она уже подарена вам.

— Вот спасибо! — Она закрыла глаза, перекатывая прохладный шарик по лбу, по крылу носа, по щеке. — Ах, Вилли, Вилли, Вилли!

— Што с фами?

— Ничего. Такое странное чувство… Поговорите со мной! Рассказали бы о себе — хоть что-нибудь, любую малость, в какие игрушки играли в детстве, с кем дружили, чем вам запомнился первый день в школе — что угодно!

— Ну хорошо, расскажу… Я расскажу вам о самом страшном из всего, что со мной случилось в жизни.

— Да?

Вот оно, думала она, сейчас все выйдет наружу, все как есть, — о Господи, только бы хватило сил это выдержать…

— Мне было тогда шесть лет.

— А-а.

— Мы поехали летом отдыхать, — продолжал Вилли, — на Черное море. Каждое утро мы с моей няней ходили в городской сад — она сидела вязала, а я делал вид, что играю. Но только делал вид, на самом деле я не умел играть вот так, на виду у всех, и потом — боялся других ребят. Я знал, что мне полагается бегать, и бегал, притворяясь, что изображаю лошадку. А сам все время тревожился, как бы кто-нибудь, увидев меня, не разгадал, что все это — одно притворство и я — вовсе не беззаботное дитя, увлеченное игрой, а маленькое испуганное создание, которое тупо мечется туда-сюда. Я с удовольствием просто посидел бы спокойно рядом с няней, но она этого не позволяла, отсылая меня побегать, порезвиться. Были в саду и другие дети, но большей частью старше меня, — они гуляли своей компанией. И вот однажды в городской сад пришла белокурая девочка с черно-белой собачкой. Няня этой девочки села рядом с моей нянькой, и я затеял игру с их собачкой. Заговорить с девочкой или хотя бы рассмотреть ее как следует я стеснялся. На ней было синее бархатное пальтишко и синие башмачки. Вижу эти синие башмачки как сейчас. Они, пожалуй, — единственное, на что у меня в первые дни еще хватало духу скосить глаза. Девочка же оставалась чем-то расплывчатым, что виднелось недалеко от того места, где мы играли с собачкой. Играть с собачкой мне нравилось, с ней я играл взаправду, хотя гораздо больше мне хотелось поиграть с самой девочкой, но девочка каждый раз уходила и садилась возле своей няни, сколько та ей ни говорила, чтобы шла поиграть со мной, если хочет.

Мало-помалу она все-таки стала подходить, когда я гладил ее песика, а раз, когда я сидел на траве, а песик валялся рядом, подошла и тоже подсела к нам, и я спросил у нее, как зовут собачку. До сих пор чувствую под рукой теплую, гладкую шерсть на спине собаки и вижу, как рядом девочкина рука треплет ей уши. Я и теперь вижу ее лицо, таким, как наконец-то разглядел его впервые, — круглое розовое личико с довольно блестящей кожей и нежным румянцем. У нее были короткие, очень светлые волосы и смешной сердитый ротик — я был сражен наповал! Мы поболтали немножко, и она предложила мне поиграть с ней. Я был единственным ребенком в семье и не умел играть с другими детьми. Знал лишь те игры, в которые можно играть в одиночку. И хоть я ответил ей согласием, но что при этом нужно делать — не знал. Она пыталась научить меня одной игре, но я слишком туго соображал, а тут еще и любовь мешала — да и вообще для этой игры требовалось, по-моему, большее число участников. Кончилось тем, что мы просто поиграли с песиком: носились взапуски с ним, дразнили его, старались обучить разным трюкам. Теперь я каждый день рвался идти в городской сад на встречу с девочкой и не помнил себя от счастья. Никогда в жизни, пожалуй, не был я так счастлив, как в те дни. И вот однажды мне пришло в голову, что хорошо бы принести что-нибудь в подарок и девочке, и собачке, и я упросил родителей купить маленький прыгучий мячик желтого цвета, — и песику будет игрушка, и нам: будем забрасывать его подальше, а пес — приносить назад. Насилу дождался я завтрашнего утра, до того мне не терпелось показать желтый мяч своей подружке и научить собачку бегать за ним. Наутро я пришел в сад; девочка, в своем синем пальтишке и синих башмачках, была уже там, черно-белый песик вертелся у ее ног. Я показал ей желтый мяч, бросил его, песик погнался следом, схватил — мячик застрял у него в глотке, пес подавился и сдох.