– Все в этом нуждаются.

– Кроме меня. Мое детство было очень счастливым. Ну, довольно счастливым.

– Обратитесь к Марио Лупо.

– Кто это? – спросил Майлз из вежливости.

– Не имеет значения, просто запомните это имя. Марио Лупо.

– Хорошо, я запомню его, – сказал Майлз.

Он улыбнулся спутнице. Незнакомка не была непривлекательной, и еще она была невероятна самоуверенна. Ей даже удалось превратить езду на разваливающемся старомодном велосипеде в стильное зрелище.

– Попробуйте, сможете ли вы угадать что-нибудь обо мне.

Майлзу показалось, что теперь она, возможно, немного с ним флиртовала. На самом деле ему совсем не хотелось пытаться угадать что-нибудь, но еще больше ему не хотелось утруждать себя отказом.

– Вам двадцать восемь.

– Отлично!

– Вам нравятся старые вещи. Относитесь с недоверием к современным технологиям, но пользование сотовыми телефонами и электронной почтой считаете очень удобным.

– Очень хорошо.

– Вы одиноки, у вас нет детей. У вас был ряд неудачных отношений с мужчинами, которые на ранних стадиях взаимоотношений проявляли свою незрелость.

– В яблочко.

– Недавно вы пережили нечто, что изменило вашу жизнь, и вы ощущаете подъем, уверены, что многого можете достичь.

– Марио Лупо. Запомните это имя, – снова произнесла женщина.

Она улыбнулась ему. Майлз снова это отметил про себя. Он ничего не чувствовал. Ему было еще что сказать, и он размышлял над этим. Он не был уверен, что это разумно.

– Есть еще кое-что, – сказал он наконец.

– В самом деле?

– Да, это не долго будет длиться. Извините, я не хочу показаться жестоким, но абсурдно полагать, что то состояние эйфории, в котором вы сейчас пребываете, будет длиться долго. Вы пережили некое псевдорелигиозное откровение, которое придало вашей жизни вид налаженной, и вы считаете, что это будет длиться вечно? Я не хочу быть циничным, но он уже бытует веками, миф о спасении, разве нет? Религия, политика, великие вожди, великие мыслители, гуру. Люди жаждут ответа на все вопросы об обычных человеческих страданиях. Но его нет.

– О, понимаю, – ответила женщина, все еще улыбаясь. – Я не нахожусь под влиянием иллюзий. Но я справляюсь с обычными человеческими страданиями, живу с ними и чувствую себя вполне прекрасно. Марио Лупо.

– Марио Лупо, – повторил Майлз таким уставшим и обреченным тоном, какой только сумел изобразить.

– Запомните это имя.

– Как я его могу забыть? Он, очевидно, является вторым мессией.

Майлз сел в кресло и пощупал пульс. Он отметил у себя небольшой мышечный спазм в тот момент, когда женщина посоветовала ему запомнить имя. Пульс немного выше нормы, но, возможно, что только из-за того, что перед этим был участок пути в гору. Тень эмоции? Возможно, но не самой приятной.

Казалось, что он может довольно легко читать эту женщину, но тогда она была просто слишком самоуверенна и «затерапирована», если есть такой термин. Это ощущалось в том, как она сидела на велосипеде, по тому, как была одета. Очень тщательно подобранная одежда, выбранная человеком, у которого слишком много времени, чтобы думать о себе.

Его также ничего не удивило из того, что она рассказала о нем. Майлз мог анализировать себя сам как нельзя лучше. Было очень просто угадывать факты из его жизни. На безымянном пальце у него обручальное кольцо, на нем американская одежда, но акцент у него английский, и его жена Донна повторяла ему, что у него выражение лица самого несчастного человека в христианском мире. Он вырос, постоянно слыша от людей предложения пойти и обратиться к какому-нибудь специалисту. Марио Лупо стал еще одним в длинном списке.

Майлз начал крутить педали быстрее, оставляя женщину на «сядь-и-мучайся» велосипеде тащиться позади.

– Это не гонка! – крикнула она со смехом в голосе.

Майлз сделал вид, что не услышал. Он не хотел дальнейшего общения с ней. Может быть, это было ощущение? Нежелание говорить с кем-либо должно основываться на каком-то ощущении.

Он выбрал именно эту поездку потому, что она укладывалась в его рабочий график. Накануне весь день он провел в Бристоле на совещании в одной компании, выпускающей программное обеспечение. Ему больше не нужно было работать ради денег, только для расслабления. Если он ничем не занимался, он начинал зажиматься в тугой узел.

Конец маршрута находился неподалеку от дома его родителей в Датчете, в котором все еще проживал его отец. Майлз не думал больше об этом месте как о своем доме. После двенадцати лет жизни в США теперь для него Сиэтл был больше похож на дом.

Он поездом добрался до Виндзора и оттуда проехал пять миль до Датчета по вечернему шоссе.

Здание в лжетюдоровском стиле, построенное в тридцатых годах, в котором находилась антикварная лавка его отца, стояло в месте, которое могло быть когда-то мирной сельской лужайкой. Теперь его невозможно себе представить без нескольких мини-развязок кругового движения и почти круглосуточных пробок на дорогах. Датчет затерян в клубке дорог, которые впадают или берут свое начало из трассы М4. Расположенный непосредственно рядом с Лондоном, отгороженный от столицы удавкой кольцевой дороги М25, Датчет каким-то образом застыл во времени, тогда как окружающая его территория просто пульсировала от обилия людей, имеющих деньги и автомобили, которым в любое время дня или ночи всем сразу необходимо проехать обязательно через Датчет.

Магазин его отца постоянно страдал от этих высокоскоростных процессий. В отличие от Итона или Виндзора, в которых туристический биз нес процветает благодаря тому, что туристы пешком передвигаются от одного объекта к другому, очень мало людей проходило мимо «Антиквариата Морриса» в Датчете. Те же, кто проходил, могли заметить, что экспонаты, находящиеся внутри, практически не видны за экраном антиевропейских плакатов.

«Мы никогда не примем евро! – кричали с них надписи, сделанные светящейся розовой или черной краской. – Сохраним фунт, дадим отпор еврократам!» Между плакатами висели государственные флаги Соединенного королевства, находившиеся на различных степенях обветшания.

Майлз и его сестра Кэтрин росли в квартире над магазином до тех пор, пока не стали достаточно взрослыми, чтобы убежать оттуда, Майлз сделал это, едва окончив школу.

Сколько он помнил этот дом, в нем ничего не менялось. Его отец цеплялся за все старое из последних сил, борясь с наступлением прогресса и нововведениями, которые угрожали заполонить весь район. Как только Майлз слез с велосипеда возле потертой зеленой входной двери, «Конкорд», направлявшийся в Нью-Йорк, проревел над его головой. Бывали дни, когда направление ветра требовало чтобы трасса из Хитроу проходила прямо над домом. Каждую минуту с небес раздавался грохот реактивных турбин, прорывавшийся сквозь облака. Датчет не был спокойным городком. Когда месяцем раньше Майлз возвращался на «Конкорде» в Лондон, он прильнул к окну, пытаясь разглядеть крышу родительского дома, но пропустил ее.

– Привет, па. Как поживаешь?

Чертовски ужасно, если честно. Ты войдешь? – спросил его отец, стоя в дверях.

Майлз посмотрел на свои часы.

– Я очень спешу.

– У меня остался кусок старого пирога, давай разогрею.

– Давай, – сказал Майлз.

Он вкатил велосипед в узкую прихожую и прислонил его к стене. На уровне его глаз была фотография, плохо укрепленная в большой, богато украшенной викторианской раме: маленький ребенок, он сам, сидел на коленях матери. Сама она в свою очередь сидела на капоте их старого «форда эскорта», запаркованного на автомобильной стоянке продуваемого ветрами пляжа на побережье Кента. На снимке Майлзу было шесть лет, и он помнил этот момент с поразительной ясностью. Он прислушался к себе: почувствовал ли он что-нибудь, когда увидел этот снимок? Ничего.

Войдя в холл, Майлз прошел мимо трех черно-белых фотографических портретов своей матери в молодости: темные волосы, такие густые темные волосы. Очень полные губы. Была ли она красавицей? Майлз не мог ответить на этот вопрос. По уверениям всех родственников, которых он не видел с тех пор, как улетел в Америку, он был очень похож на нее.