— И все-таки мне его жаль, — вздохнула Эбби. — Ничего впереди, кроме вечных мук.

Химмели по-прежнему будоражили любопытство Уилла. Чужестранность роднила его с ними. В их гараже на две машины стояли два видавших виды «мерседеса». Один — белый двухдверный седан 1959 года, ржавый и обшарпанный, другой — цвета морской волны, с четырьмя дверьми и закрытым кузовом. Однажды утром, без пятнадцати семь, Уилл подсмотрел, как глава семьи, в фетровой шляпе, выезжает со двора на белой машине. Дверь гаража закрылась почти без скрипа. На другой день Уилл поставил будильник на шесть сорок четыре, и ровно через минуту отворилась дверь: мистер Химмель всегда был точен. Часов в десять-одиннадцать появлялась вторая машина — с миссис Химмель за рулем. Пышные белокурые волосы взбиты, словно безе, из опущенного окошка свисает рука с сигаретой. На заднем сиденье обычно торчали девчачьи головы — всегда по разным углам. По возвращении голубой «мерседес» заезжал прямо в гараж, и дверь тотчас закрывалась за ними. Разве девочки никогда не выходят играть? Неужто их держат взаперти? Не мечтают ли они сбежать?

Эбби Галлахер считала, что Химмели во время войны унаследовали состояние от одного из немецких торговцев оружием и сейчас живут скромной жизнью, а денежки их копятся в швейцарском банке. «Иначе с чего они так напрягаются, когда речь заходит о войне?» — недоумевала она.

За три недели до начала учебного года Уилл вооружился биноклем, прихватил красное яблоко для поддержания сил и притаился за деревом. День стоял прохладный, с порывистым ветром. Быстрые облачка проносились по небу, то и дело закрывая солнце, на дом Химмелей находили тени.

Наконец с глухим шумом выехала машина миссис Химмель. В свисавшей из окна руке дымилась сигарета, но сзади маячил лишь один затылок. Где же вторая дочка Химмелей?

Вдруг на втором этаже дрогнули кружевные занавески. Уилл навел на окно бинокль и высматривал четверть часа, но тщетно. Интересно, она тоже за ним наблюдала?

В полдень, отчаявшись, Уилл швырнул нетронутое яблоко на газон Химмелей и поплелся домой обедать.

Близнецов он застал у телевизора. Джулиусу нравились повторы «Стар Трек» и «Бонанзы»: поджигатель в душе, он обожал заставку, где ранчо Бонанза полыхает огнем. Маркус же обожал рекламу. В его любимом ролике белокурая девушка пела на холме, рекламируя газировку. Ради этой красотки он и смотрел телевизор — чтобы любоваться ею вновь и вновь.

— Хочу колы, — заявил Маркус маме за обедом.

Джулия не признавала шипучих напитков — не из-за сахара и кофеина, а из-за дешевых американских рекламных трюков. Попроси кока-колу в английском ресторане — тебе принесут жестянку, может быть, тепловатую, но все-таки жестянку; закажи то же самое в Америке — получишь стакан льда с лужицей сиропа на дне.

— Ну и хоти на здоровье, — строго сказала Джулия. — Зубы испортишь, жизнь поломаешь.

— Почему поломаю? — спросил Маркус, думая о рекламной красотке-блондинке. От ее улыбки жизнь его, наоборот, станет прекрасней!

— Не получишь — и все, — отрезала Джулия.

После обеда Уилл нашел на газоне свое же яблоко, но уже надкусанное. Он оглянулся на дом Химмелей, заметил трепет кружевных занавесок на втором этаже. Откусив от яблока еще кусочек, Уилл бросил его на газон Химмелей.

Наутро Уилл снова нашел яблоко у себя во дворе, надкусанное трижды. Несомненно, это ответ, но что он значит? Уилл надкусил яблоко в четвертый раз, но едва успел его бросить, как заметил, что через улицу на него пялится Винни Имперэйтор. Его оскал, издали похожий на улыбку, вблизи оказался недружелюбным.

— Это еще зачем?

Уилл глянул на кружевные занавески и угадал, что Винни за ним следит.

— Они все равно никогда не выходят, — сказал Винни.

— Почему?

Винни передернул плечами:

— Иностранцы. — Он искоса глянул на Уилла: — Ну ты и вырядился!

Джулия накупила Уиллу в Америке одежды, но он по-прежнему носил свою старую школьную форму. Она как будто приближала его к Салли. Через несколько недель, когда начнутся занятия, он станет носить джинсы и рубашки.

— Идешь сегодня в церковь? — спросил Винни.

— Я в церковь не хожу.

— Не ходишь? — Винни вновь осклабился. — Значит, отправишься прямиком в ад. Ты католик?

— Католик? Нет, — сказал Уилл.

— Тогда все равно тебе одна дорога, в ад.

Винни был католик. Он объяснил, что всех католиков притесняют некатолики.

— Поэтому все некатолики попадут в ад. Вот так! И сгорят в высоченном костре! — Винни перечислил все семьи на Университетских Горах, кому суждено гореть в аду за то, что они не католики.

— А Химмели? — спросил Уилл. — Они католики?

Винни, помедлив, глянул на кружевные занавески.

— Нет, не католики, но в аду не сгорят.

— Почему?

— Потому что! Ну, родители, может, и сгорят, Марина тоже, а Астрид — нет.

— Почему?

— Не твое дело. — Винни повернулся и пошел прочь. А на прощанье бросил через плечо: — Я бы на твоем месте подумал, не перейти ли в католики!

Писчая бумага Уилла затерялась во время переезда, но у него уже вошло в привычку писать бабушке, и он отправил ей длинное послание с избранными цитатами из Винни Имперэйтора.

Погожим воскресным днем в первых числах сентября Финчи устроили прощание с летом — пикник в саду. Фрэнк Финч стремился повторить пикники своего детства в хьюстонских пригородах, с клетчатыми скатертями, бочонком пива и огромной, черной, похожей на нефтяную бочку жаровней для мяса — с шампурами из нержавейки и тремя видами соусов, — дымившей, как небольшой лесной пожар.

Миссис Уркварт когда-то объясняла Джулии, что фоном для шекспировских трагедий часто служит буря, но на семью Ламентов, как заметила Джулия, несчастья обрушивались в тихую погоду. Они жили в Америке уже второй месяц. Ветви берез шептались на ветру; клен во дворе Расти Торино рано начал желтеть, и краешки нижних листьев горели янтарем. Дети не могли дождаться начала учебного года, а Джулия возлагала на пикник большие надежды: может быть, она наконец найдет подругу-американку вроде Трикси.

Фрэнк Финч не отличался, подобно Баку Куинну, словоохотливостью и все же, как показалось Говарду, чем-то того напоминал, когда, кашляя и задыхаясь от дыма, переворачивал роскошную вырезку и сдабривал соусом корнуэльских кур, приютившихся в уголке жаровни.

— Красотища, — сказал Лайонел Галлахер, глядя поверх своих вишневых стекляшек.

— Да, это говядина «блэк энгус», сынок.

— Я про дым.

Фрэнк метнул взгляд на родителей Лайонела — те принесли шезлонги и нежились в прощальных солнечных лучах, потягивая ром с колой из высоких бокалов.

— Лайонел, — пробубнил Фрэнк, — у меня к тебе просьба.

— Пожалуйста.

— Не вздумай разоблачаться на пикнике. Ради меня, ладно? Не хочу скандала, как на Рождество, понял? Только не при детях.

— На Рождество? — промямлил Лайонел.

Он успел забыть тот день, когда Финчи и Имперэйторы пришли к Галлахерам, распевая рождественские гимны. Открывший им дверь Лайонел был в чем мать родила, весь его наряд сводился к гигантскому кальяну, который он прижимал к себе. Рождественский хор обратился в бегство, скомкав второй куплет «Доброго короля Венцеслава».