— Право же, мне много не надо — лишь случай-другой из жизни, милые маленькие слабости! — воскликнул директор.

— Не было у него слабостей, — отвечала преданная миссис Причард. — Он часто обращался к Богу, — добавила она, забыв упомянуть, что обычно доктор изливал на Всевышнего потоки брани.

— А-а. — Директор улыбнулся: вот и отправная точка для рассуждений.

Присутствовавшим на поминальной службе доктора Андерберга описали как «человека глубоко религиозного». Эти слова могли бы заставить призрак доктора блуждать по больничным коридорам, оглашая их громовыми раскатами хохота, — но душа доктора, судя по всему, упокоилась с миром.

Лишь одного сестра Причард не могла простить покойному: что доктор сделал усыновление малыша Ламента тайной и не указал в бумагах, кто его настоящие родители.

Принято считать, что младенец до полугода — жалкий комочек, беспомощное существо, способное лишь плакать, если ему голодно, мокро или одиноко. Уилл Ламент был не таков.

Джулия не сомневалась: мальчик знает, что потерял родителей, и изо всех сил держится за новых. По утрам он, словно петушок, приветствовал Джулию и Говарда радостным криком, весь день льнул к ним, а засыпал с жалобным плачем, надрывавшим Джулии душу. Говард смотрел на все более приземленно.

— Почему он не радуется, как тот, другой?

Джулия ответила таким скорбным взглядом, что Говард оставил все попытки сравнивать детей.

— Он просто хочет быть с нами, — выговорила наконец Джулия.

— Что ж он, черт подери, мешает нам спать?

— Ему страшно без нас в темноте.

Казалось, ребенка питало не молоко, а близость родителей. Больше всего на свете малыш любил спать с ними рядом, и любая попытка нарушить этот порядок встречалась воплями.

Горе няне, разлучавшей ребенка с родителями! После двухчасового надсадного плача малыш в отчаянии заходился икотой.

— С вашим ребенком сидеть невозможно! — возмущалась седая няня, признавшись, что выключила слуховой аппарат, чтобы дожить до возвращения Джулии и Говарда и не слышать горестных воплей.

Мальчик встречал родителей благодарными слезами. Он прощал их немедленно; опухшее, зареванное личико улыбалось, он сопел и агукал как ни в чем не бывало. Джулии казалось, что Уиллу нужно не только присутствие родителей, но и их единство. Крохотные ручки тянулись к обоим, хватали Джулию за платье, а Говарда — за ремень: неразлучная троица. Малейший разлад между ними, любое резкое слово малыш встречал плачем. А если являлись незваные родственники, с грубыми голосами, пропахшие табаком и лавандовой водой, Уилл становился неуправляемым — вот вам и предлог, чтобы выпроводить гостей пораньше.

Говард стал ценить страстную привязанность сына не меньше, чем Джулия, но присутствие малыша в супружеской постели было для него сущим наказанием. Не место ребенку в комнате, если они занимаются любовью!

— Переберемся тихонько на кушетку! — предлагала Джулия, обкладывая малыша с обеих сторон подушками: пусть думает, что это родители. Джулия и Говард ускользали прочь, но через минуту их настигали вопли младенца вперемешку с икотой.

К концу года, когда Уилл научился ходить и вполне мог среди ночи заявиться в гостиную, Говард и Джулия решили: пришло время подыскать дом попросторней.

Это и стало первой причиной для переезда: Ладлоу — хороший город, но Говарда тянуло в новые места. Ему хотелось начать все сначала, продолжить семейные традиции Ламентов, а главное, он твердо верил, что счастье всегда ждет за поворотом. Вот он и испытывал на прочность и любовь жены, и преданность сына.

Говард работал инженером, занимался подачей жидкостей через всевозможные клапаны и вентили.

— Инженер — это, конечно, не актер и не агент разведки, но тоже интересно, — объяснял он гостям на вечеринках.

Да, интересно, если вас завораживает, когда жидкость течет по трубам разного диаметра; если вы любите запорные краны и шаровые клапаны; если вы, как Говард, в детстве выбегали под дождь, чтобы запрудить текущий по обочине ручеек, меняли его русло, ускоряли и замедляли течение камешками и галькой, пускали целые флотилии листьев по коварным порогам и водопадам. Говард проводил в ванной больше времени, чем обе его старшие сестры, и вылезал оттуда со сморщенными от воды пальцами, весь обвешанный самодельными водяными колесами и резиновыми трубками. На стенах его комнаты пестрели картинки с видами дельт и речных рукавов.

Но, став взрослым, Говард понял, что его увлечения мало кто разделяет, — стоило ему начать рассказ о своей работе, как слушатели куда-то сбегали. На вопрос «Чем вы занимаетесь?» он стал отвечать одним словом: «Клапанами».

— Клапанами? — переспросила миссис Гилл, скучная жена декана, дело происходило на выпускном из Кейптаунского университета. — Вы, наверное, любите кататься на велосипеде? В велосипедных шинах ведь тоже есть клапаны?

— Да, но… — начал было Говард.

— Или вам больше нравятся автомобильные шины? — спросила миссис Гилл, понемногу входя во вкус.

— Вообще-то я работаю с…

— Наверное, вы пригодились бы в «Мишлен», они ведь делают шины? А еще у них отличные путеводители. Однажды я провела изумительные две недели за их «Бретанью».

Говард, по натуре застенчивый, решил впредь не обсуждать свое призвание со случайными людьми, но, несмотря ни на что, он знал, что мир таит для него несметные сокровища. Жидкости есть повсюду, а значит, без клапанов не обойтись.

Говард встретил Джулию, когда работал на водопроводной станции в Ладлоу. Учась в магистратуре, он устроился на временную работу — провести анализ КПД водопровода (для городка), а заодно исследование водопроводных систем (для себя). Говард мечтал изобрести систему очистки воды, столь же совершенную, как древнеримские акведуки. Вода в ней будет проходить через множество расширяющихся и сужающихся вентилей под действием одной лишь силы тяжести. Немного смелости и фантазии — и он сэкономит тысячи тонн воды, что теряются из-за несовершенства водопроводов, и создаст систему, с помощью которой можно оросить Сахару!

По пятницам, когда над водопроводной станцией садилось солнце, Говард выходил из конторы полюбоваться роскошными джунглями труб, гордясь, что знает, куда идет и для чего служит каждая труба, — однажды миссис Гилл убедится, что Говард Ламент смыслит не только в велосипедных покрышках!

— Вы мне мешаете, — услышал он в один из таких вечеров.

Она стояла перед мольбертом против солнца, с копной черных волос, с кисточкой в зубах.

— Ох, простите! — Говард отошел в сторону, а потом шагнул назад, пытаясь подсмотреть, что нарисовано на холсте.

— Не надо, — велела она. — Не люблю, когда судят неоконченную работу.

— Судить я не стану.

— Это на словах, а на деле станете. — Девушка недовольно подняла бровь. — Людям свойственно судить.

На вид девушка была одних с ним лет или чуть моложе. Хорошенькая, с гладкой кожей, круглыми, как наливные яблочки, щеками, маленьким веснушчатым носиком и роскошными волосами — черными как смоль, а в прическу вставлены кисти, точно шпильки у гейши. На ней были широкие брюки и просторная синяя мужская рубашка, перепачканная желтой и оранжевой краской.

Разговор не клеился. Девушка сосредоточенно подтирала тряпочкой холст и кое-где подправляла мазок-другой. Говард смотрел как зачарованный, не смея шелохнуться: если шагнуть вперед, она решит, что он вздумал ее судить, а если отступить назад, он загородит вид на водопроводную станцию.

— Вы профессиональная художница? — поинтересовался Говард.

Девушка покосилась на него с подозрением.

— А что? Профессионал я или нет — какая разница?

— Просто любопытно, — сказал Говард, отметив про себя, что его новая знакомая очень хорошенькая.

— Я продала пять закатов, — объяснила она. — Наверное, могу считаться профессионалом — или любителем-везунчиком. Как вам нравится.