— Нет, — гнул я свое. — Меха были там. Я трогал их. Я видел ограбление своими глазами. Одним из гостей, которые смотрели видео, снятое во время ограбления, был Ален Делаж.

Пенроуз откинулся на спинку кресла, его голая левая ступня в каком-то странно интимном жесте почти касалась моего колена.

— Вы хотите сказать, что они снимали собственное преступление? Вам это не кажется немного странным?

— Я думал об этом. Но на самом деле ограбление на террасе Фонда Кардена было своего рода спортивным приключением. Эти съемки зафиксировали удачную охоту. И вообще, любое преступление это еще и… забава.

— Ну что ж, это хорошие новости, — хохотнул Пенроуз. — Я не знал, что в «Эдем-Олимпии» кто-то забавляется. А преступления на расовой почве?

— Это рейды — обычно против арабов и черных. Гальдер называет это «ратиссаж». Специальные отряды отправляются в Ла-Боку и Манделье. Они любят наезжать на арабов и сбрасывать их с дороги. Несколько человек погибли, но каннская полиция замяла эти дела.

— Пол, — попытался успокоить меня Пенроуз, — пораскиньте немного мозгами. В иммигрантских районах люди обычно ездят быстрее. Они боятся, что их остановят и ограбят. Там действительно больше дорожных происшествий, хотя ненависть к арабам ничуть не улучшает ситуацию. И тем не менее я вижу, вы собрали целое досье. С кем-нибудь еще говорили об этом?

— Ни с кем. Даже с Джейн.

— А с Гальдером? Я слышал, он потерял сознание на крыше парковки «Сименса».

— Он говорит, что это он застрелил Гринвуда. Возможно, так оно и было — там в парапете пулевые отверстия, а в водостоке кровяная корка. Гальдер никак не может смириться с мыслью о том, что убил Гринвуда.

— Значит, он жаждет мести — это способ переноса вины. — Пенроуз приподнялся, под его мощными руками кожаное плетение кресла растянулось. — Все эти преступления… как вы думаете, почему они были совершены?

— Понятия не имею. Меня удивляет, что у здешнего народа хватает на это времени и энергии. Они работают по двадцать четыре часа в сутки, а когда добираются до дома, то просто валятся с ног. И тем не менее они собираются с силами и организуют вооруженные ограбления или лупят арабов.

— Из любви к искусству?

— Нет. Вот это и есть самое любопытное. Глядя на них, не скажешь, что они получают удовольствие. Этому есть только одно объяснение.

— Какое же?

— У них временное помешательство. В «Эдем-Олимпии» есть что-то такое, что вызывает у них краткие приступы безумия. Вы же психиатр. У вас должно быть для этого объяснение.

— Оно у меня есть. — Пенроуз встал, затянул на себе пояс змеиной кожи и весело сказал: — Вообще-то говоря, я это прекрасно понимаю.

— Тогда идемте вместе к французским властям. Добьемся приема у префекта.

— Не стоит.

— Почему? Ведь преступления не прекратятся. Будут и убийства.

— Вполне вероятно. Но я должен думать о людях, которые здесь живут. Большинство из них — мои пациенты.

— Вы поэтому их защищаете?

— Дело не в этом, Пол.

— А в чем? Вы мне можете это объяснить, Уайльдер?

— Это происходило у вас под носом в течение нескольких месяцев. — Пенроуз подошел ко мне сзади и положил руки мне на плечи; будто он — школьный учитель, а я пока еще только подающий надежды, но серьезный ученик. — Вы проделали немалый путь. На всех нас это произвело впечатление.

— Уайльдер, — я сбросил с себя его руки. — Если на то пошло, я могу поговорить с префектом и сам.

— Это будет неблагоразумно. — Он прошелся к двери, шлепая голыми подошвами. — Я вам все объясню в два счета. У нас есть передовая программа лечения. Она будет вам интересна. Может быть, вы даже захотите присоединиться к нам…

— Уайльдер, я сделаю, что говорю.

— Хорошо. Я не хочу, чтобы вы волновались. — Он остановился у зеркала Алисы и улыбнулся с искренней теплотой, словно только-только появился из парадоксального мира Кэрролла. — Люди в «Эдем-Олимпии» не сумасшедшие. Проблема в том, что они слишком нормальны…

У меня на коленях лежал аккуратно завернутый в рисовую бумагу сверток; если прислушаться, можно было различить исходящее от него тончайшее меховое шуршание.

— Там что-то живое? — Я прикоснулся к бумаге с рисунком из хризантем. — Уайльдер?..

— Это подарок для Джейн. Знак благодарности вам обоим. Откройте. Оно не кусается.

Я развернул сверток, в котором оказалась роскошная накидка, мех какого-то сонного существа с голландских жанровых картин — каждый волосок подрагивал, как трек электрона в диффузионной камере.

— Это палантин. Говорят, лучший норковый мех. Мы решили, что Джейн это понравится.

От меха поднимался слабый аромат, запахи японских моделей, которых вогнала в дрожь ночь Ривьеры. Я положил сверток на кофейный столик.

— Спасибо, но она это не будет носить. И все же вы, по крайней мере, дали понять, с кем вы.

— Что вы имеете в виду?

— Я говорю о налете на Фонд Кардена. Этот палантин — один из трофеев. Так вы по-своему, намеками, даете мне понять, что знали об этом ограблении.

Пенроуз сел лицом ко мне, уперев локти в свои тяжелые колени. Он поднял руки, словно для того чтобы отразить удар.

— Пол, вы дрожите. Не от гнева, я надеюсь.

— Это сейчас пройдет. У меня возникло искушение треснуть вас по физиономии.

— Понимаю. Не знаю, как бы я ответил. Вы, вероятно, чувствуете себя так, будто вас…

— Использовали? Есть немного. — Сверток лежал у меня на коленях, и я сбросил его на пол. — Вы заранее знали об ограблении в Фонде Кардена.

— Думаю, знал.

— И обо всех других ограблениях и специальных акциях. А мне понадобились месяцы, чтобы это выяснить. Ведь для вас это никакая не неожиданность?

— Верно.

— «Ратиссаж» на Рю-Валентин? Все эти дорожные происшествия в Ла-Боке? Наркоторговля, организованная профессором Берту, и малолетние проститутки Ольги Карлотти. Вы все о них знали?

— Пол, это моя работа. Я должен знать все о здешних людях. Иначе как я буду о них заботиться?

— Это распространяется и на Дэвида Гринвуда? Из чистого любопытства — почему он взбесился?

— Нет… — Пенроуз потянулся и ухватил мои дрожащие руки. Я откинулся к спинке, и он их отпустил. — Это я не могу объяснить. Мы рассчитывали, что вы нам скажете.

— Вы все знали об «Эдем-Олимпии» и ничего не предприняли? — Я повел рукой в сторону старинного зеркала. — Еще одна страна Алисы — прибыли корпораций выше, чем где-либо в Европе, а люди, которые их зарабатывают, впадают в групповое безумие.

— Но только особого рода… — Пенроуз повысил голос, восстанавливая между нами профессиональную дистанцию. Я впервые понял, что он всегда видел во мне пациента. — Это не безумие. Хотя среди них действительно один или два человека со странностями.

— Со странностями? Да для них избить до полусмерти какого-нибудь сутенера-араба — одно удовольствие.

— Ну и что в этом страшного? Поймите: все эти нападения — спланированные задания, которые они получили по ходу программы психотерапии.

— От кого получили?

— От лечащего врача. Так уж вышло, что это я.

— Вы спланировали ограбление в Фонде Кардена? Все эти дорожные происшествия, «ратиссажи» — это все ваша идея?

— Я ничего не планирую. Я всего лишь лечащий врач. — Глаза Пенроуза почти сомкнулись, когда он говорил о своих обязанностях, — Пациенты сами решают, какую форму примут их лечебные проекты. К счастью, все они демонстрируют высокую творческую активность. Это признак того, что мы на пути к выздоровлению. Вы этого не понимаете, Пол, но здоровье «Эдем-Олимпии» каждую минуту находится под угрозой.

— И лечение назначаете вы?

— Именно. Пока оно было весьма эффективно.

— И что же это за лечение?

— Если одним словом, то это называется психопатия.

— Вы, психиатр, прописываете безумие как форму терапии?

— Это не совсем то, что вы подразумеваете. — Пенроуз изучал свое изображение в зеркале. — Я говорю о контролируемом и наблюдаемом безумии. Психопатия является наиболее действенным лекарством против самой себя — так оно было на протяжении всей истории. Временами она в мощнейшем терапевтическом приступе охватывает целые нации. Ни одно лекарство не обладает такой силой.