— Мистер Синклер… — Гальдер оставил попытки успокоить меня. — Это чисто воспитательное мероприятие, к вам оно не имеет никакого отношения. Я провожу вас до машины.

— Не суйтесь… — Я оттолкнул его. — Я умею ходить. Вы ошиблись — это не тот русский, которого я видел сегодня утром.

Гальдер глубокомысленно кивнул; нажав кнопку лифта, он сказал в тон мне:

— Тот русский, не тот русский — это должно послужить уроком. Мы ведь не можем быть повсюду. Это темная сторона «Эдем-Олимпии». Мы работаем без устали, чтобы вы и доктор Джейн могли наслаждаться солнышком.

— Темная сторона? — Пинком ноги я распахнул дверь и, уставившись в упор на Гальдера, дождался его ответного взгляда. — Вдалеке от теннисных кортов и бассейнов, которые вы так ненавидите? Не хотел бы я оказаться на этой темной стороне.

— В этом нет необходимости, мистер Синклер. За вас это делаем мы.

— Гальдер… — Я понизил голос, который эхом отдавался в темных галереях. — Ваши люди вели себя как убийцы.

— Ну, каннская полиция отделала бы этих двоих куда как хуже. Считайте, что мы оказали им любезность.

— А эти лимузины? Алан Делаж и остальные шишки смотрели на все на это. Не слишком ли? Впечатление такое, что этот спектакль разыграли специально для них.

Гальдер, как всегда, был избыточно вежлив — он кивнул, дожидаясь, когда я вместе с лифтом уберусь на крышу.

— Может, и так. У некоторых из ваших соседей в «Эдем-Олимпии» такие… продвинутые вкусы.

— Так значит, это было специально устроено? Все тщательно подготовлено, чтобы вы могли позабавиться?

— Не мы, мистер Синклер. И уж определенно не я. — Он отступил от лифта, сделал прощальный жест и пошел вниз по пандусу — его каблуки застучали по бетону.

Я уселся в «ягуар» и вдохнул вечерний воздух. Внезапно запах дезинфекции и кондиционированного воздуха показался мне более реальным, чем свежий аромат сосен. Я был зол, но чувствовал странное возбуждение, словно вышел невредимым из авиакатастрофы, в которой пострадали мои попутчики. Пот и вонь насилия сгустили воздух и изменили приоритеты в этом мире.

Не заводя двигатель, я снял машину с ручника и накатом двинулся вниз по пандусу. У меня возникло искушение сбить Гальдера, но, когда я проезжал мимо него, русского и сенегальца уже не было, а рядом с лужицами крови сверкали разбросанные бусины.

Неколебимая, как жена пилота-камикадзе, защищающая обломки мужнина самолета, миссис Ясуда стояла на мощеной дорожке рядом с домом и смотрела, как поврежденный «порше» мистера Ясуды поднимают на эвакуационный грузовик. Лебедка стонала и вздыхала, разделяя с автомобилем всю причиненную ему боль. В результате косого столкновения передком было с корнем вырвано правое крыло, разбита фара, а лобовое стекло все покрылось мелкими трещинами, и мистеру Ясуда пришлось пробить в нем дырку, чтобы была видна дорога.

Миссис Ясуда совершенно бесстрастно рассматривала эту дыру, на ее лице не было ни кровинки, словно происшествие со спортивным автомобилем ее мужа остановило в ней часы человеческих реакций. Когда водитель эвакуатора попросил ее расписаться, она крупным наклонным почерком изобразила свою фамилию и, удалившись в дом, закрыла за собой дверь, прежде чем водитель успел сделать прощальный жест кепкой.

К счастью, мистер Ясуда отделался легким испугом, в чем я убедился за несколько часов до этого. В три часа ночи я еще не спал. Оставив Джейн, которая лежала, как подросток, засунув голову под подушку, я бродил голышом из одной комнаты в другую и все пытался найти приемлемое объяснение отвратительному происшествию на парковке клиники.

Это проявление жестокости выбило меня из колеи. Мы с Джейн отправились обедать в Канны, но я помалкивал о случившемся; и все равно, подспудно это не давало мне покоя — даже не сама жестокость, глубоко мне претившая, а новое открытие: «Эдем-Олимпия» предлагает своим обитателем больше, чем кажется на взгляд со стороны. Над бассейнами и аккуратными газонами, казалось, витал дух насилия.

Накинув на себя ванный халат, я поцеловал крохотную ручку Джейн, которая все еще пахла больничными реагентами, — ее пальчик, подчиняясь детскому рефлексу, распрямился. Я спустился по лестнице, открыл дверь террасы и прошел по лужайке мимо бассейна, затянутая пленкой поверхность которого напоминала черный пол танцплощадки. Я открыл проволочную калитку на теннисный корт и принялся выхаживать вдоль разметки, отчетливо различимой в лунном свете. Из головы у меня не выходил отрешенный взгляд старого сенегальца.

К ясудскому дому подъехала машина — двигатель ее работал неустойчиво. Машина неуверенно ехала на первой передаче, а когда она поворачивала к дому, послышался скрежет металла о покрышку. В кабинете миссис Ясуды на первом этаже зажглась настольная лампа — значит, она все время сидела там в темноте, может быть, наблюдала, как ее сосед-англичанин мечется на грани безумия. Она подошла к окну и помахала мужу, выходящему из поврежденной машины.

Несколько минут спустя я увидел их сквозь щелки жалюзи на окнах спальни. Коренастый бизнесмен, еще не снявший свою кожаную куртку, расхаживал по комнате, энергично жестикулируя, а его жена наблюдала за ним с кровати. Он словно бы разыгрывал перед ней фильм, насыщенный сценами насилия, может быть, даже показанный в здании японского землячества в Каннах в тот вечер. Наконец он разделся и сел в ногах кровати — настоящий крепкотелый самурай. Его жена встала у него между колен, положив руки ему на плечи, и наконец он скинул штрипки ночной рубашки с ее плеч.

Они стали заниматься любовью, а я покинул теннисный корт и побрел назад в дом. Лежа рядом с Джейн, я слышал, как она шлепает губами, видя сны, которые и положено видеть молодой жене. Где-то неподалеку загудел автомобиль, ему ответил другой: машины возвращались со своих ночных застав.

Сеньора Моралес давала утренние наставления уборщицам-итальянкам. Теперь в течение часа они будут работать внизу, а я за это время успею побриться, принять душ и поразмышлять над тем, как убить день. Поток факсов и электронной почты из Лондона пошел на убыль — с моего согласия Чарльз взял на себя груз забот по редактированию обоих авиационных журналов.

Предчувствуя еще один неизбежно скучный день в «Эдем-Олимпии», я снова улегся на кровать, ощущая тепло, оставленное телом Джейн. Вернувшись из Канн, мы тоже занимались любовью, что теперь случалось все реже и реже — Джейн после долгого дня приходила домой измотанной. В бизнес-парке секс сводился к тому, что показывали по телевизионным каналам для взрослых. Но Джейн возбудилась, вкусив от запретного плода — поездки в Канны экспромтом. Импульсивные решения шли вразрез со всем укладом жизни в «Эдем-Олимпии». Мне показалось, что, когда она вышла из машины на Круазетт, у нее чуть ли не закружилась голова. В табачной лавке недалеко от «Мажестик» она прихватила со стенда номер «Пари-Матч» и спокойненько вышла, не заплатив. Журнал лежал на нашем столике в ресторане «Мер-Бессон» рядом с айоли из трески и моркови, и Джейн наслаждалась тем, что украла его. Она пожимала плечами и весело улыбалась, радуясь благодатной молнии, на мгновение осветившей наш чересчур упорядоченный мир. Интеллектуальный климат в «Эдем-Олимпии» был неизменен, нравственный термостат был установлен где-то между «долгом» и «благоразумием». Чувства изгонялись из наших жизней, все коченело — даже солнечный свет казался бледнее. Украденный журнал побудил нас заняться любовью…

Под аккомпанемент жужжащих внизу полотеров я принялся рыскать по пустым спальням в поисках еще каких-нибудь следов Гринвуда. В детской, опоясанной фризом с мультяшными изображениями утенка Дональда, Бабара и Тинтина ^{39} , я уселся на цветастый матрас и стал думать о ребенке, которого, дай бог, когда-нибудь родит Джейн, о том, как он будет играть в такой же вот светлой комнате.