— Немного странно, правда? Ведь считается, что он убил их мужей. — Джейн содрогнулась при этой, мысли, потом протянула руку, чтобы разгладить мои брови, которые все еще топорщились после вчерашнего насилия. — Пора тебе плюнуть на всю эту историю.

— Почему? Я ведь почти ничего не узнал.

— Я об этом и говорю. Слишком уж ты погряз в этом. Все эти теории. Ты не расследуешь, а готовишь какое-то странное преступление. Похоже, у тебя вчера был трудный денек. Так что случилось?

— Я встретил Гальдера на Круазетт. Мы выпили за компанию пару рюмочек.

— Гальдера? — Джейн понюхала клинышек брюк своего костюма. — Он такой милый. Помогает мне парковать машину, и ошивается вокруг клиники, и так спокойно-спокойно смотрит. Он чего-то выжидает.

— Может, ты ему нравишься.

— Я нравлюсь всем мужчинам. Это ничего не значит. Дело совсем в другом…

— А он тебе нравится?

— Немного. Но он настолько выше всего этого. Он предложил мне почитать «Ночь нежна». Не смейся, Пол… много ли мужчин пытались улучшить мне настроение? — Она замолчала, услышав с улицы гудок автомобиля. — Уайльдер… Скажи ему, что я сама сяду за руль. Не хочется погибать в автокатастрофе с психиатром…

«Ягуар» опять был заблокирован — в проезде стояла спортивная японская машина, ее помятая дверь располагалась вызывающе близко к хромированному бамперу, контур которого вмятина повторяла, можно сказать, один в один. Но Уайльдер Пенроуз, казалось, был рад меня видеть. Он сиял, выкатывая с сиденья свое крупное тело. По его лицу словно бы расплывалось выражение удовольствия, подчиняя дружелюбию все большую и большую площадь. В шелковом костюме, широкоплечий, он напоминал отставного боксера, который, к собственному удивлению, трансформировал свои запасы агрессии во всепоглощающую добрую волю. Он приближался ко мне, держа кулаки у пояса, но его предплечья выделывали финты.

— Пол, вы целы? Я слышал, вы вчера вечером попали в неприятную историю. Какая-то полицейская акция на Рю-Валентин.

— Виджиланте. Цандер и его громилы из «Эдем-Олимпии».

— Они очень помогают нашей местной жандармерии, — Пенроуз, улыбнувшись, обнажил зубы, словно в рекламе зубной пасты. — Мне жаль, что вы там оказались. То, что я слышал, просто отвратительно.

— Так оно и было. Цандер и его ребята хорошо отдохнули.

— У Паскаля бывает тяжелая рука. Скажете, жестоко, — но хотя бы эту жестокость направляют на что-то социально полезное. Вот вы вышли из этой переделки и выглядите неплохо. Ничто так не укрепляет систему, как немного насилия. — Он посмотрел на верхнее окно — там Джейн кричала что-то сеньоре Моралес. — Джейн не на помощь зовет? Нам пора ехать.

— Ей нужно еще пять минут. Я разбудил ее ночью. — Потом я добавил: — У нее бессонница, и меня это немного беспокоит.

— Она принимает слишком много снотворного?

— Кое-что посильнее.

На лице Пенроуза появилось задумчивое выражение. Он положил мне руку на плечо:

— Вы, Пол, озабочены, как и любой муж. Но Джейн слишком умна, никакого вреда себе она не причинит. И потом, она испытывает собственные возможности. Если вы беспокоитесь, приходите ко мне.

— Приду. Да, не говорите ей про Рю-Валентин.

— Ни слова. — Продолжая сжимать мое плечо своей медвежьей лапой, Пенроуз удовлетворенно оглядел «ягуар», — Гальдер говорит, что сегодня возьмет вас на экскурсию по «Эдем-Олимпии».

— Ближе к вечеру. Полагаю, он проедет маршрутом смерти. Хочу восстановить события того дня.

— Но хоть патроны-то у вас будут холостые? — Смеясь собственной шутке, Пенроуз похлопал меня по спине. Наверно, Гальдер сказал ему о моих синяках. — Забудьте об этом, Пол. Вы заслуживаете поощрения. Вы — наш деревенский историк. У «Эдем-Олимпии» есть свое корпоративное прошлое, оно хранится на дисках и в годовых отчетах, но у нее нет истории. Двадцать восьмое мая — это наша Дили-Плаца ^{56} . Нравится вам или нет, но это вся наша история.

— Я постараюсь.

— Отлично. — Пенроуз понизил голос. — Кстати, а что вы делали на Рю-Валентин? Место, прямо скажем, для вас не очень подходящее.

— Точно. Я увидел у вокзала эту девочку с местными головорезами. Мне показалось, что-то здесь не так.

— Ясно. И вы, значит, пошли за нею?

— На Рю-Валентин. Тут-то я и понял, что она там делает.

— Ужасно. Что тут можно сказать? Для девочки это трагедия, но сексуальная патология — это такая мощная стимулирующая сила. Люди это знают и готовы опуститься в любую сточную канаву, если их это возбуждает.

— Русский, который напал на меня здесь, был при ней кем-то вроде попечителя или няньки. Он просил семь тысяч франков.

— Немало. Семьсот фунтов? Она, наверно, очень хорошенькая.

— Хорошенькая. В ней есть какое-то обаяние. Плюс более или менее абсолютная развращенность.

— Печально. — Пенроуз был само сочувствие. — Говорят, вы предлагали за нее деньги? Вранье, наверно?

— Предлагал. Я хотел увезти ее оттуда — в приют к монахиням в Ла-Боке. По крайней мере, мне казалось, что именно это я и хочу сделать.

— Вы не уверены?

— Не до конца. В этом трудно признаться.

— Я вас понимаю, Пол. — Пенроуз перешел на заговорщицкий шепот. — Чтобы признаться в этом, требуется мужество. Такие импульсы есть у всех нас. Они — то самое горючее топливо, что питает психику.

— Слишком уж горючее. Я мог обжечь не только пальцы.

— Да нет… — Пенроуз сложил ладонь рупором, приставил к моей щеке и заговорил едва слышным голосом, возникавшим, казалось, из окружающего нас воздуха. — Мы же говорим о мыслях, а не о поступках. Мы не поддаемся первому мимолетному капризу или импульсу. Но не замечать их — ошибка.

— А что, если…

— Вы чувствуете, как от мысли вас тянет к поступку? — Пенроуз свел свои огромные кулаки у меня перед носом. — Не упускайте случая. Платите цену. Откликайтесь на зов вашего истинного «я», хватайте все, что можете. «Эдем-Олимпия» вам поможет, Пол…

Машина набрала скорость, и я махнул рукой Джейн, но она уже размахивала перед лицом Пенроуза какими-то бумагами. Я подумал, что психиатр посматривает на меня в зеркало заднего вида. Он в своей игривой манере подстрекал меня, побуждал ступить на эскалатор возможностей, который появился у моих ног и пополз вверх.

И все же его слова звучали утешительно, и я уже меньше мучался тем, что пытался выкупить русскую девочку у ее хозяев. Если бы виджиланте не устроили вылазку на Рю-Валентин, я бы забрал ребенка с собой, и путешествие в Ла-Боку приобрело бы характер бессознательного похищения…

Большой вояж ^{57}

Разгадать мотивы Гальдера было труднее. Он появился вскоре после трех часов, когда я работал над корректурой журнала, присланной Чарльзом (это был акт милосердия, который позволял мне сохранять иллюзию, что я — все еще редактор). Пока я переодевался, Гальдер скептически разглядывал страницы; его любопытство вызвали фотографии самолетов. Потом он вышел к бассейну и со своим обычным угрюмым видом перекинул через него мячик.

— Готовы, мистер Синклер?

— Кажется. А почему нет?

— Да так. Сегодня вам решать.

Гальдер направился к своему «рейндж-роверу». И снова меня поразила мысль, как далек он от «Эдем-Олимпии». Его длинные пальцы, чувствительные, как у нейрохирурга, прикоснулись к кнопкам на панели управления, словно для того чтобы обновить в памяти образ бизнес-парка. Он напоминал мне опытного посольского чиновника в чужой стране, который не упускает имеющихся у него возможностей — недоступные для других входы в эксклюзивные отели, часы после закрытия в питейных клубах, где назначаются важные встречи.

С другой стороны, я подозревал, что он видит во мне наивного мужа, женатого на служащей среднего звена и запутавшегося в им же придуманном лабиринте двусторонних зеркал и сексуальных импульсов, которых он и сам-то толком не понимает. Интересно, как Алиса достопочтенного мистера Доджсона ужилась бы с «Эдем-Олимпией». Она бы, наверно, быстренько повзрослела и вышла замуж за пожилого немецкого банкира, а потом, устав от бесполезных косметических подтяжек, стала бы жить затворницей в особняке высоко над Суперканнами, страдая фобией к отражающим поверхностям. Гальдер мог бы стать ее шофером, но никогда — любовником. Уж слишком он разборчив, чуть что не по нем — и его чувственные ноздри начинают вздрагивать, и уж слишком он подозрителен, когда речь заходит о желаниях других людей. Я знал: он использует меня в своих целях, но догадывался, что, помимо своей воли, он питает ко мне какое-то подобие дружеских чувств.