Разумеется, еще один мальчик был ценным прибавлением в фермерском семействе, и Фрэнсис вырос сильным, полезным работником. В шесть лет он уже справлялся с большинством обязанностей взрослого мужчины. Он сеял семена, доил коров, собирал фрукты, чистил конюшни, ухаживал за курами и свиньями, взбивал масло и помогал Мэри и ее дочери Молли делать сыр. Молли, тех же лет, что и Фрэнсис, была в семье самой юной; к тому времени, когда младшим исполнилось девять, старшие мальчики уже ходили в школу латинской грамматики. Семья по-прежнему жила припеваючи. Дважды в неделю излишки с фермы отправлялись на деревенский рынок или, все чаще и чаще, увозились на телеге на дальние рынки, где их можно было продать подороже. Местных жителей это злило. К Янгам всегда хорошо относились и держали их за почтенное семейство. Но теперь их популярность начала увядать. Томас-старший не видел ничего дурного в том, чтобы отправлять свои лучшие сыры, шкуры и соленья на рынки в Лондон и Бристоль, но деревенские были с ним не согласны. Обязанность йоменов-фармеров — снабжать местное население дешевой едой, настаивали они. У них имелось два веских аргумента. Первый был прост. Деревенским ведь нужно где-то покупать еду, а если местный фермер им ее не продает, как же они ее раздобудут? Им что, забросить ремесла и всем стать фермерами? А если так, кто тогда будет портняжничать, ткать, варить снадобья, валять дурака? У каждого была своя роль; роль йомена и фермера — продавать еду местным жителям.
Имелся также более всеобъемлющий экономический довод. Деревенские указывали, что Томас и Мэри покупают обувь и ткань не в Лондоне, а поблизости, на деревенском рынке. Но разве местные ткачи и сапожники смогут работать без пищи? Если деревенские будут вынуждены покупать еду на рынке — привезенную за много миль другими фермерами, по абсурдно высокой цене, — то, чтобы выжить, им придется поднять расценки на свои услуги. Делать деньги, торгуя на дальних рынках, — однозначно ложный экономический ход, твердили сельчане. Сегодня Янги могут оказаться в барыше, но завтра от него не останется и следа, потому что цены неизбежно подскочат. В конечном итоге все цены поднимутся, и ради чего? Куда как лучше торговать на местном рынке. Но Томас Янг заключил договоры и не собирался их расторгать. Эти споры не утихали несколько лет.
Фрэнсис всегда знал о своем происхождении, но деревенские — нет. Считали его просто членом семейства Янгов. Ребенком он хорошо ладил с большинством местных. Он был крепким, дружелюбным и, как полагали некоторые, довольно симпатичным. Люди даже говорили, что он похож на своего «отца», Томаса-старшего. Одна из деревенских девушек, дочь врача, которую звали Сара Марчант, вскоре воспылала к нему нежными чувствами. Но ее ждало разочарование, потому что Фрэнсис, похоже, ни на миг не разлучался со своей сестрой Молли. Какие бы предлоги Сара ни выдумывала, чтобы посетить ферму Янгов, она постоянно обнаруживала Фрэнсиса и Молли вместе — они либо работали, либо, летом, валяли дурака на сеновале или скакали на лошадях по диким лугам в какой-то далекий, возможно — запретный лес. Сара никогда не любила лошадей и не умела на них ездить. Порой она все утро проводила с Фрэнсисом и Молли, помогая им в работе и деля с ними обед, состоявший из яблок, хлеба и эля, а затем они исчезали на своих лошадях на весь день, оставляя ее в одиночестве. Дома она то и дело закатывала истерики, изводясь от скуки и неприкаянности: «Папа, почему Молли Янг так странно одевается?», или: «Папа, дети Янгов — они какие-то дикие. Боюсь, что скоро они займутся грабежом». Все оставались глухи к этим излияниям, пока Сара ненароком не придумала, как запустить про Молли и Фрэнсиса убийственную сплетню.
Фрэнсис знал, что его позиция в семье Янгов неустойчива. Хотя он относился к ним очень нежно, как и они к нему, было ясно, что он не унаследует семейную землю после смерти Томаса-старшего. Она достанется либо Полу, либо Томасу-младшему. Что же оставалось делать Фрэнсису? Только выучиться какому-нибудь ремеслу. Для этого ему пришлось бы устроиться куда-нибудь подмастерьем, но он не хотел покидать уютный теплый дом. Каждую ночь ему снилось это серое, дождливое городское будущее, в котором не было ни приемных родителей, ни Молли, и он плакал. Он плакал и о матери, которую никогда не встретит, и образовании, которое никогда не получит. Янги были добрыми людьми, но их доброта не подразумевала образования для найденыша. Фрэнсис знал, что должен будет найти свою собственную дорогу в мире, но где и какую? И когда?
Близился его двенадцатый день рождения; происходило много всякого. Во-первых, он и Молли научились читать и писать. Джон, самый проказливый и непослушный из Янгов, перестал ходить в школу. Теперь днями он работал на ферме вместе с остальными; работа испарялась быстрее, и у детей оставалось больше времени на всякие проделки. Фрэнсис и Молли показали Джону, как обследовать лес верхом на коне и где укрываются местные разбойники, а он в ответ объяснил им, как спрягаются и пишутся латинские глаголы. Год спустя Джон уехал в Плимут, чтобы устроиться матросом на торговое судно, отправлявшееся в Африку. Но Молли и Фрэнсис успели многому у него научиться. Они начали писать друг другу послания — странные комбинации латыни и необычных слов и символов собственного изобретения. Большинство жителей деревни читать не умели, но даже самые грамотные никогда бы не смогли расшифровать эти текстовые фокусы. Странные письма, которыми они обменивались, разумеется, повествовали об их любви; в них содержались не только намеки на место и время предстоящих свиданий, но и целые поэмы и клятвенные заверения, порой страниц по пять. Ближайшую пару лет они оба вели дневники. И Фрэнсис, и Молли были помешаны на каллиграфии — только друг другу они придавали больше значения.
В тот день, когда Сара увидела, как они целуются во фруктовом саду, Молли уже была беременна, но об этом никто не знал. Конечно же, увиденного Саре вполне хватило; ей стало дурно, она побежала домой и незамедлительно рассказала все отцу. Она думала, что лицезрела инцест: бесстыдный инцест, посреди бела дня. Лежа полунагими под деревьями, Фрэнсис и Молли никак не могли знать, что их видели и что это была их последняя встреча. Воистину, нельзя предсказать, что случится в жизни в ближайшие пять минут. Может, отец Сары и велел бы дочери не дурить (он был одним из немногих, кто знал о происхождении Фрэнсиса, поскольку лечил его, когда тот был ребенком), не будь он столь же удручен торговыми практиками Янгов, как и все остальные в деревне. Поэтому, хоть он и знал тайну Фрэнсиса и был другом семьи, он пошел к Янгам жаловаться на то, что видела Сара. А Сара вдобавок выдумала, будто Фрэнсис делал ей гнусные предложения. Неужто его злодейству нет пределов? Мало того что он миловался с собственной сестрой — он к тому же пытался соблазнить дочку врача. Это уж слишком. В 1618 году за такое поведение карали жестоко, и Фрэнсису Стивенсону, едва он услышал, что происходит, оставалось только бежать. У него не было ни малейшего желания стать жертвой сельского самосуда. Мэри опечалил его отъезд; бедная Молли была просто убита. Пока Томас Янг и врач сидели в гостиной, обсуждая то, что увидела Сара, женщины помог ли Фрэнсису подготовиться к побегу. Было ясно, что его скоро схватят и обвинят. Мэри собрала кое-какую одежду, немного хлеба, сыра и пару бутылок сидра; Молли просто ревела в три ручья. Возможно, она уже знала, что носит его ребенка. Запихав в котомку его вещи и кошелек с монетами, Мэри велела Фрэнсису взять одну из лошадей и во весь опор гнать из округа. Он повиновался.
Обернувшись на крыльце, он крикнул Молли:
— Я вернусь за тобой, сестра!
— Я буду ждать, брат, — откликнулась она.
Это не был инцест, а если бы и был, они бы все равно ни о чем не жалели.
Плимут оказался серым, как лицо мертвеца. Влажный от ночного тумана, он источал запах гнили. Рыбья чешуя, пот, кровь и копоть смешались на грязных улицах. Все было покрыто соленой коркой. Облизывая губы. Фрэнсис ощущал вкус соли. Казалось, соль была даже у него в глазах, отчего их жгло. Доки были шумными, опасными, мерзкими. Но по крайней мере он теперь в целости и сохранности; здесь, вдали от деревни, ему никто не грозил самосудом. Но отчего-то ему было не по себе. Здесь все обесцвечено; везде тесно. Как будто Фрэнсиса втиснули в море.
