— Того Харди, который открытку послал? — спрашиваю я.

— Ух ты, вот это память! Да, того самого.

— Ну и что это была за открытка?

Бабушка смеется:

— Чтобы объяснить, мне придется слегка отклониться от темы, но ты хоть поймешь, отчего это твой дедушка так на меня взъелся. Харди был эксцентричным математиком, в чем-то походил на твоего дедушку. У него были мании: одна — крикет, другая — во что бы то ни стало доказать гипотезу Римана. А еще он был помешан на Боге. С маниакальным упорством вел против Бога некую странную войну, всё норовил его обхитрить. Приходил на крикетные матчи с грудами книг — якобы чтобы поработать, если вдруг пойдет дождь и матч прервется. Вообще-то дождя он не ждал, это был двойной блеф. Харди думал, что Бог увидит: ага, профессоришка ждет дождя! — и взамен устроит ему пекло, чего Харди на самом деле и хотел. Ну а его открытка стала своего рода легендой. Он послал ее своему другу как раз перед тем, как отправиться в плавание по каким-то на редкость бурным морям. В открытке говорилось, что он нашел доказательство гипотезы Римана. К тому времени эта гипотеза стала одной из самых знаменитых нерешенных проблем в математике. Харди знал, что Бог не даст ему утонуть после того, как он послал открытку. Если б он утонул, то моментально прославился бы, его навсегда бы запомнили как человека, который доказал гипотезу Римана, а потом умер. Он был уверен, что Бог ни за что не дарует ему бессмертие вот так вот, считай, задаром, так что открытка стала своего рода «страховым полисом». Ой, а когда Харди встретился с Паулем Эрдёшем [55]— вот это и впрямь было забавно. Эрдёш — тоже совершенно эксцентричный математик. Называл Бога «НФ» — «Непобедимый Фашист». Можешь себе представить, как здорово эти двое поладили! Короче, вот тебе объяснение «открытки Харди».

— Ясно, — говорю я, хотя не очень понимаю, какое отношение открытка имеет к спору бабушки с дедушкой.

Бабушка смешивает себе новую порцию, поменьше, и снова ставит чайник — наверное, чтобы сделать мне еще чаю. Начался дождь — крохотные копытца стучат в окно. Как там, интересно, дедушка? Надеюсь, у него все в порядке. Бабушка и вправду наливает мне кружку горячего сладкого чаю, включает газ посильнее и садится обратно на диван.

— Так на чем мы остановились? Ах да. Тьюринг уже какое-то время работал над гипотезой Римана, а встретившись с Харди, задался вопросом, не надо ли на самом деле попытаться ее опровергнуть, вместо того, чтобы доказывать. В Кембридж он вернулся в странном настроении, полный идей еще безумнее, чем обычно, насчет «умственных машин» и реальных машин, которые собирался построить. Особенно ему хотелось создать машину, которая трудилась бы над гипотезой Римана, и я одно время ассистировала ему в Кембридже. Помню, голова моя была полна мыслей о моей героине, Аде Лавлейс — дочери лорда Байрона, еще одной женщине-математике, — и что я была слегка влюблена в Тьюринга, хотя это было глупо, потому что он был геем и этого не скрывал — ну, по крайней мере в Кембридже.

— Геем? — переспрашиваю я в шоке. «Геем» у нас в школе обзывают того, кто сделает какую-нибудь глупость. Я знаю, что на самом деле геи — это мужчины, которые любят мужчин, или женщины, которые любят женщин, но как так можно, я ума не приложу.

— Да, Тьюринг был геем. Из-за этого он подвергся гонениям и покончил с собой. — Она внимательно смотрит на меня. — Алиса, никогда не осуждай подобных людей, никогда. Ты не знаешь, что это с ними сделает.

— Не буду, — серьезно обещаю я.

— Хорошо. Ну, значит, когда наконец объявили войну, мне и нескольким мои коллегам с математического факультета посоветовали поехать в этот самый Блэтчли-Парк и предложить свои услуги. По слухам, это было место, где интеллектуалы могли провести всю войну, разгадывая головоломки; такая перспектива не могла не понравиться дедушке. Ему поехать не предложили — он же был изгнан из университета, — но он все равно отправился с нами. К сожалению, он оказался в числе тех немногих, кого отослали обратно. Власти заявили, что он недостаточно дисциплинирован и ему нельзя доверить военную тайну. А меня приняли; это было потрясением для нас обоих. Мы попрощались и пообещали друг другу писать. Долгие годы — даже после того, как война закончилась и мы поженились — мне было по закону запрещено рассказывать твоему дедушке о том, что происходило в Блэтчли-Парке. Внешне он всегда к этому спокойно относился, но его глубоко ранило, что ему дали от ворот поворот. Но я не думаю, будто он хоть каплю завидовал тому, что я была там с несколькими нашими друзьями, и я его за это любила только сильнее… После того как его не приняли в Блэтчли-Парк, он около года болтался без определенных занятий и ничего примечательного не совершил. К этому времени пацифизма в нем поубавилось. В радиосводках постоянно сообщалось о новых преступлениях нацистов, да и военная пропаганда тоже делала свое дело; в общем, не стать против Гитлера было трудно. Дедушка несколько раз пытался поступить на военную службу и отправиться на фронт, но его постоянно признавали «психически негодным». Как-то раз я получила увольнительную, и он повел меня в кафе. Я рассказала ему о людях, приезжавших в Англию при поддержке Французского Сопротивления; их отправляли на обучение в секретную организацию, которая базировалась где-то в Лондоне. Ее членов сбрасывали на парашютах в стан неприятеля по всему миру; их миссией было просто устраивать взрывы, погромы, заниматься саботажем — пытаться остановить немцев любыми средствами. Некоторых членов организации должны были отправить на помощь маки — французским партизанам, которые пытались разгромить армию захватчиков. В то время немцы уже оккупировали Францию…

— Да, я знаю, — говорю я. — Я прочитала кучу книжек про войну.

— А, прекрасно. Ну, твой дедушка поехал в Лондон и завязал нужные знакомства. Он прошел собеседование в конспиративной квартире неподалеку от Бейкер-стрит. В эту организацию — она называлась ЦСО, «Центр специальных операций» — во время войны стягивались все бунтовщики. Те, кто был физически покрепче, готовились к заброске на вражескую территорию — во Францию, куда угодно, — а все прочие оставались в тылу и занимались местными обычаями, диалектами и в особенности техникой маскировки, для чего приходилось изучать французское зубоврачевание, принятые у немцев способы кройки и шитья, способы надежно спрятать капсулы с цианидом и так далее…

— Зубоврачевание? — переспрашиваю я. — Зачем?

— Ну, каждый, кого забрасывали во Францию, должен был прикинуться немцем или французом. Немцы же высматривали любые несоответствия. Всем сброшенным во Францию заново чинили зубы. Нельзя было объявиться во Франции с английскими пломбами — это значило подписать себе смертный приговор. Разумеется, нужно было также очень бегло говорить по-французски, и дедушка этому научился. Кстати говоря, людей из ЦСО очень даже впечатлил номер, который дедушка выкинул в Кембридже. Факт остается фактом: он не сдался, не пожелал сложить оружие. Им были нужны люди с сильной волей, которые не сломались бы на допросе. Во время психологического теста врач показал ему кляксы на промокашках и спросил, на что они похожи. Дедушка вышел из себя. Он ненавидел все это психологическое мумбо-юмбо и сказал парню — мол, хватит тратить время на бессмысленные картинки, отправляйся на войну и сражайся с Гитлером, как настоящий мужчина. Он просто не мог сдержаться. Именно из-за подобных вспышек он все время проваливал эти тесты и не был принят ни в армию, ни во флот. Но, опять-таки, ЦСО были нужны именно такие черты характера. Дедушку приняли, а потом отправили в тренировочный лагерь в Шотландии, где он тринадцать недель учился прыгать с парашютом, убивать людей голыми руками, открывать замки отмычкой, делать бомбы и взрывать мосты. Даже ночью за ним наблюдали — хотели убедиться, что он не будет разговаривать во сне по-английски! Он был в своей родной стихии. Обучение закончилось; он рвался во Францию, но в ЦСО постоянно были какие-то задержки и отсрочки. Почти всю войну он только и делал, что ждал.