Катя, жена Кирилла, оказалась кругленькой, как шарик, белокурой женщиной с удивительно добродушным лицом и наивным взглядом. Ничего общего со зловещим образом роковой незнакомки, возникшим из показаний мальчишки!

— Да в чем дело-то?!

Настигший меня Кирилл довольно грубо выхватил снимок, на котором все семейство было запечатлено, видимо, во время прогулки — столпившимся возле входа в зоопарк.

— Не дергайся, сейчас скажу, — пообещала я. — Но вначале ответь, когда это вы фотографировались?

— В прошлом году…

— Надеюсь, твоя Катя с тех пор не похудела?..

— Ты что, спятила? — оторопел Калинин. — С какой стати ей худеть? Она мне и так нравится!.. И какое тебе дело до…

— Калинин, умолкни и слушай: Милка оставила завещание, по которому все, что у нее есть… было… включая квартиру на «Полежаевской», отходит Саше!

Установилась мгновенная тишина, а на лицах тети Вали и Рудика проступило одинаковое недоумение.

— Нет… — пролепетал Кирилл. — Ох, нет…

И бессильно опустился на стул, по счастью стоявший у него за спиной: единственное, что до него дошло сразу, — это то, что у следствия появился еще один, да еще какой весомый, повод его подозревать.

Окончательно сбитые с толку тетя Валя и Рудик молча переглянулись.

— Думаю, — сказала я, — ты зря так перепугался… Кстати, никакого смысла скрывать суть проблемы, по-моему, нет, а?

Калинин махнул рукой — в том смысле, что, мол, делай что хочешь: мне уже все равно.

— Просто вы не в курсе, — сказала я, обращаясь сразу и к тете Вале, и к Рудику, — что Людмила кучу лет назад была замужем за Кириллом и Сашка — их общий сын… Мила при разводе оставила его отцу…

Рудик издал какой-то нечленораздельный звук и, приоткрыв рот, уставился на Калинина. Валентина Петровна после мгновенной, почти неуловимой паузы, бросив на меня короткий внимательный взгляд, неожиданно кивнула.

— Возможно, Рудик действительно не в курсе, но я это знала, — сухо произнесла она.

Все-таки до чего же сильно в женщинах, даже таких достойных и добросердечных, как наша тетя Валя, самолюбие, как легко его, оказывается, задеть!.. Дело в том, что впервые в жизни я не поверила ей… И единственная причина, по которой Валентина Петровна решилась сочинить это на ходу, была действительно единственной: мысль о том, что Милка, ее любимица, ее почти что приемная дочь, не сообщила тете Вале такого важного факта своей биографии, конечно же причиняла той боль… То есть задевала ее самолюбие…

Я невольно отвела глаза от тети-Валиного слегка порозовевшего лица и сосредоточилась на Рудике, продолжавшем потрясенно глазеть на Калинина. Похоже, у Кирилла в данный момент, прямо здесь и сейчас, образовывался еще один вражина…

— Слушай, — дернула я за рукав остолбеневшего фотокора, — чего ради ты на него вылупился словно на ядовитую змею?.. Ты-то сам ведь и слова никому не сказал о том, что вы с Милкой подавали заявление, верно?..

— А?.. — Рудик вздрогнул и посмотрел наконец на меня осмысленно. — Почему? Валентина Петровна знала… Я молчал, потому что так хотела Мила… Она… Она собиралась сделать сюрприз…

— Кому?! — Я наконец взорвалась — сама не зная почему. Скорее всего потому, что интуитивно, шкурой уже довольно давно чувствовала во всем происходящем какую-то не ложь даже, а недоговоренность… Нет, именно ложь! Как будто невидимый, но властный и упорный режиссер заставлял нас играть по своему собственному сценарию… По сценарию, выгодному одному-единственному на свете человеку — Милкиному убийце.

И, вопреки постепенно нарастающему внутреннему протесту, все больше напоминающему самый обыкновенный страх, я с такой же ясностью понимала, точнее, чувствовала, что пока ему это удается… Что каждое слово, произнесенное мной, тетей Валей, Рудиком и вновь раздавленным собственной трусостью Кириллом — это заранее предусмотренные им реплики, что все мы послушны его беззвучному суфлированию… Что даже выдержанная, разумная тетя Валя попала под этот кошмарный гипноз.

Вероятно, если бы не предупреждение Корнета, о котором я, к счастью, вспомнила, прежде чем открыть рот, я бы брякнула в этот момент что-нибудь лишнее — из разряда сведений, категорически запрещенных Оболенским к разглашению. Но я о нем вспомнила и поэтому сочла за благо взять себя в руки, вернувшись к разговору с белым как мел Гофманом.

— Чего молчишь? — возобновила я наступление. — Так кому вы собирались сделать сюрприз — мне? Зачем? Чтобы оскорбить умолчанием о столь важной перемене в ее жизни?!.. Нет, конечно… Тогда — кому?.. Поверь, во всей конторе не сыщется ни одного персонажа, если не считать этих сорок из отдела рекламы, кого бы это касалось достаточно сильно для сюрприза…

Гофман открыл рот, что-то намереваясь сказать, но я ему не дала заговорить:

— Нет, Рудольф Борисович, дело не в этом… И нечего на меня так смотреть!.. Думаю, когда Милка послала тебя на… Словом, туда, куда послала накануне вечером, перед… перед своей смертью, ты и сам сообразил, в чем дело!

— И в чем? — пролепетал фотокор.

— В очередной шуточке из разряда столь любимых Людмилой Евстафьевной! Ты, помнится, всегда ей в таких случаях угодливо подхихикивал, верно? Веселился вместе с Милкой над очередной жертвой очередного розыгрыша… Но на этот раз подшутили над тобой самим, над твоими трепетными, многолетними чувствами, да еще в миг, когда ты, можно сказать, праздновал победу…

— Что ты хочешь этим сказать?! — взвизгнул Гофман, сверкнув очками. Я не успела ему ответить исключительно потому, что вмешалась тетя Валя.

— Мариночка, остынь! — встревоженно сказала она. — Так действительно можно договориться бог знает до чего…

— До чего, например? — поинтересовалась я, все еще заведенная.

— Например, до взаимных обвинений в убийстве, — веско и серьезно произнесла Валентина Петровна. И, мгновение поколебавшись, добавила: — Ведь и у тебя с Милочкой, насколько мне известно от нее самой, были не такие уж простые отношения…

Если она хотела меня охладить, то цели своей вполне достигла. Слова Валентины Петровны подействовали на меня как ушат ледяной воды: значит, я была права в своем предположении и по поводу Милки, и по поводу тети Вали… Людмила знала или догадывалась (а это для нее одно и то же) о причине, по которой я ушла от Грига… И поделилась этим со своей старшей подругой-опекуншей… Ужасно!

Вновь накатившее головокружение заставило меня вцепиться в подоконник, но я, вероятно, успела уже привыкнуть за прошедшие недели к постоянному существованию в экстремальных ситуациях. И поэтому нашла в себе силы никак не показать никому из сотоварищей, какой силы удар получила от Валентины Петровны на самом деле.

— Ладно, — бросила я сквозь зубы. — Думаю, сейчас нам действительно лучше заткнуться и временно разбежаться… Поговорим позже… Кстати, Калинин, прекрати праздновать труса: уверяю тебя, что на данном этапе следствия ты не являешься для Потехина главным подозреваемым!

На этом я сочла за благо покинуть отдел писем и потащилась в сторону буфета, хотя ни о какой еде и думать в тот момент не могла.

В буфете сегодня почему-то царил неприятный, кисловатый запах, исключающий даже у людей с нормальный аппетитом желание хоть что-нибудь съесть. И я ничуть не удивилась, что здесь, вопреки обыкновению, почти половина столиков пустовала. Но уж если я сюда заявилась, следовало взять для приличия хоть что-нибудь: все веселее, чем ожидать Корнета в одиночестве, да еще в кабинете, где поминутно раздаются звонки Милкиных друзей и знакомых. Подумав, я остановила свой выбор на чашечке кофе и порции бисквита, не вызывавшего никаких малоприятных ассоциаций.

— Мариночка, иди сюда!.. — Я вздрогнула и едва не пролила напиток, с которым как раз двигалась в сторону одного из пустующих столов. Окликнувший меня голос принадлежал моей тезке — Марине Ивановне, возглавлявшей стаю юных сплетниц из отдела рекламы… Сама она юной не была уже довольно давно и успела настолько закоснеть в своем грехе, что большинство наших корреспондентов, заведующих и просто авторов старались не говорить с Мариной Ивановной даже о погоде… Иными словами, мне, учитывая ситуацию, здорово «повезло». Придумать на ходу причину, по которой я вдруг возжелала посидеть в полном одиночестве, да еще с чашкой кофе, я не сумела. И, сдавшись на милость судьбы, направилась к столику Марины Ивановны — в отличие от меня, просиявшей радостью охотника, узревшего дичь.