Первым поднялся и устремился к двери, не прощаясь, Григ. Мы с Корнетом двинулись следом почти сразу. На пороге ее комнаты обернулась только я.

Валентина Петровна не пошла нас провожать. Она так и осталась стоять у стола посреди своей маленькой оголенной комнатушки — очень прямо и неподвижно, с лишенным выражения лицом и взглядом, устремленным в какие-то ей одной ведомые дали. Как будто ее хрупкая фигурка, затянутая в строгий английский костюм была отлита из металла, а не создана из живой и горячей плоти… Такой ее запечатлела навсегда моя память.

Почти всю обратную дорогу к нашему с Гришей новому дому мы молчали. И лишь после того как Оболенский, по-прежнему сидевший за рулем, припарковался неподалеку от подъезда, Григ разжал наконец губы.

— Я не намерен ничего говорить о том, — сказал он, — во что ты втянул нас с Маришей… Пусть тебя впредь упрекает твоя собственная совесть. Но мы оба, учитывая обстоятельства, имеем право знать, кого еще из наших вынуждены в данный момент покрывать. Кто ее сообщник?!

— Почему ты решил, что это кто-то из наших? — хмуро бросил Корнет. — Нет, конечно… Ее сообщник, вернее, сообщница — тоже женщина. И тоже мать, пострадавшая так же, как пострадала Валентина Петровна. Разница лишь в том, что Петрашова потеряла дочь, а она — сына… За год до моей командировки в Симферополь мать Катиного мальчика уехала из города, бросив там все, включая собственный домик, просто заколотив двери и окна… Я отыскал их адрес и видел это сам… Больше у вас нет ко мне вопросов?

И поскольку мы не ответили, он просто вылез из машины, молча кивнув нам на прощание.

Я и по сей день думаю, что, несмотря на все пережитое до того ночного визита к Валентине Петровне Петрашовой, самыми тяжелыми за все время с момента Милкиной гибели были последовавшие за ним почти три недели.

К утру четверга у Потехина, видимо, уже не осталось сомнений в том, что Петрашова сбежала и, следовательно, именно она является убийцей. Потому что именно в четверг утром и была им в полном соответствии с законодательством, с соблюдением всех необходимых формальностей, вскрыта дверь в комнаты Валентины Петровны… От предыдущих трех дней, в течение которых мы ожидали этого решающего момента, у меня в памяти осталось в основном чувство, что все, что я делаю, происходит на самом деле во сне, а вовсе не наяву.

Очевидно, именно таким образом проявили себя защитные силы моего несчастного организма, стеной вставшие между мной и будущим нашим ребенком и — реальностью… Наверное, пережить это кошмарное ожидание помогло и мое решение последовать совету мужа — взяв несколько дней в счет отпуска, отправиться в поликлинику, в которой доктора немедленно набросились на меня со своими анализами, словно стая ворон на добычу… В паузах я автоматически то готовила еду, в основном к Гришиному возвращению из редакции, то болтала по телефону с тетушкой, то, тоже по телефону, общалась с мамой, принявшей новость о грядущем увеличении семейства, как я и предполагала, — целым морем восторженных слез. Помнится, постоянные мамины попытки немедленно приехать ко мне в Москву, с тем чтобы вплоть до родов сдувать с моей персоны пылинки, а главное — мое активное противление ее благим намерениям забирали у меня столько сил, что большую часть оставшегося времени я элементарно спала — глухо, тяжело, но, слава богу, без сновидений…

Ну а потом, как я уже упоминала, наступило утро четверга. И, начиная с этого момента, мы — все трое — лгали столько, сколько, наверное нам не доводилось врать во всю предыдущую жизнь… Страх, как я тогда убедилась, великая сила: даже если поверить Корнету, что артистизм — вечный спутник профессии журналиста, в тот период он у нас достиг, несомненно, уровня гениальности… Меньше всех досталось мне.

Прежде всего я, в отличие от мужа и Корнета, не стала свидетельницей того, как бушевал Потехин, какие он метал громы и молнии, обнаружив исчезновение Петрашовой и ее письменное признание… Как он набросился на обоих мужчин с кучей нелицеприятных вопросов по поводу ее «отпуска», по поводу того, почему, в частности, Григ не уточнил тех самых «личных причин», по которым она берет отпуск, не напомнил ей о подписке о невыезде, не…

Много позже Корнет рассказывал мне о том, что мой муж держался на удивление твердо, невозмутимо… словом — достойно. И все вопросы разъяренного следователя спокойно возвращал ему в виде своих собственных — встречных: почему Потехин полагает, что Валентина Петровна сказала бы ему правду? И что бы изменила в данной ситуации ее неизбежная ложь?.. Чего ради он, главный редактор издания, стал бы соваться в личные дела своей подчиненной, к тому же низшего, технического эшелона?.. Наконец, с какой стати он должен был осуществлять служебные обязанности господина Потехина и иже с ним, напоминая ни с того ни с сего Петрашовой о подписке о невыезде?! Особенно с учетом того, что в конторе о трагедии стараются, по молчаливому согласию, говорить как можно меньше…

Нет, он, Григорий Константинович Кравцов, понятия не имел о том, что Валентина Петровна Петрашова вызвана господином Потехиным в прокуратуру на утро понедельника… А если бы и знал, вряд ли бы это повлияло на его решение подписать заявление Петрашовой, поскольку к тому моменту каждому из причастных к трагедии уже остро требовался хотя бы небольшой отдых, хотя бы от рабочих обязанностей…

Как выяснялись отношения между Потехиным и Оболенским, я не знаю и по сей день, но предполагаю, что все происходило примерно по той же схеме — если не считать наверняка имевших место попыток Николая Ильича выяснить, занимался ли Корнет, как это водилось у него раньше, собственным расследованием этого дела параллельно с прокуратурой… Но тут Виталик конечно же стоял насмерть и, судя по тому, что его оставили в покое раньше всех остальных, по крайней мере раньше, чем Гришу, выстоял…

Что касается меня самой, то, начав опросы присутствующих на роковом дне рождения по новому кругу, Потехин именно меня и вызвал первой, хотя держался достаточно корректно: судя по всему, мужчины успели его предупредить о причине, по которой со мной себя следует вести как можно мягче… Николай Ильич, надо отдать ему должное, старался изо всех сил, хотя к тому моменту — спустя неделю после утра четверга — ему уже наверняка успело нагореть от собственного начальства на полную катушку за упущенную убийцу, успевшую раствориться в пространстве и, похоже, во времени тоже практически бесследно…

На самом деле я лгала и впрямь меньше всех, вранья при ответе на заданные мне Потехиным вопросы почти не требовалось: я ведь действительно не видела, что Валентина Петровна опускала в Милкин бокал яд, обратив внимание исключительно на то, как нежно и трепетно они целовались, прощаясь. Не знала, где могла Петрашова этот яд раздобыть, не имела ни малейшего представления о том, куда она направила свои стопы, пустившись в бега… Таким образом моя ложь сводилась в основном к умалчиванию о собственном участии в расследовании Корнета и, разумеется, о нашем визите к Петрашовой в ночь на воскресенье под видом дежурной бригады… И я достойно выдержала все три повторных визита в прокуратуру, на которых звучали одни и те же вопросы, после чего нас наконец оставили в покое… С момента побега Валентины Петровны Петрашовой до момента, когда следствие по делу о Милкином убийстве начало отчетливо затухать, прошло около трех недель или чуть больше.

Весь этот период моя тетушка — единственный человек, которого я тайком от мужчин все-таки посвятила в истинную суть происходящего, — жила у нас с Гришаней. Так решила она сама, а мы оба были не просто согласны с решением Лилии Серафимовны, но искренне рады этому. Григ — потому, что так ему было спокойнее за меня, я — потому, что не ошиблась в своей уверенности в уникальности моей тетушки. Она принадлежит к тому редчайшему типу людей, которые, во-первых, никогда не задают лишних вопросов, во-вторых, им и в голову не приходит упрекать своих близких, даже если эти самые близкие, по их мнению, совершили непоправимую ошибку… Хотя ее мнение о нашем решении отпустить тетю Валю, рискнув собственным благополучием, я и сейчас не знаю. Лилия Серафимовна словно наложила табу на эту тему, молча и охотно поддержанное мной, и сделала то, что я и ожидала, — просто пришла на помощь чем могла: прежде всего разделив со мной те тревожные, тяжелые дни, дни дамоклова меча, на тоненьком волоске висевшего над нашими буйными и, возможно, и впрямь не слишком мудрыми головушками… Но что, собственно говоря, есть мудрость? Зрелость ума, приходящая с возрастом?.. Осознанное следование библейским заповедям, включая «не судите, да не судимы будете»?.. Может быть, кто-нибудь и знает ответ на этот вопрос, но только не я.