— Послушай, я же сказала — это все. По сути… Он звонил дважды, оба раза я не подошла к телефону. Через неделю наш редакционный водитель завез мои вещи…

— Что же Мила? С ней ты тоже не общалась?

Я отрицательно помотала головой.

— Я сразу же на пару недель смоталась к маме, в итоге удалось взять себя в руки к моменту, когда отпуск кончился… Я сумела тогда объявиться перед Милкой довольно спокойно, почти как ни в чем не бывало… Она меня, конечно, пытала как могла! И даже — ты только вообрази! — уговаривала к нему вернуться… Но чем больше пытала — тем легче мне почему-то становилось…

— Еще бы! — фыркнул Корнет. — Владеть подобным знанием и никак его не проявлять — это ж какие увесистые основания для уважения к собственной персоне!.. А заодно и для… чего?

Я наконец подняла на него глаза и спокойно ответила:

— Правильно, Виталик. Для ненависти…

— Суметь скрыть которую — значит зауважать себя еще больше… Замкнутый круг, верно?

— Да, психологически замкнутый, — усмехнулась я. И с невольной горечью добавила: — Знал бы ты, как часто мне хотелось его разорвать!

Это был тот редкий случай, когда языкатый и частенько бессердечный спецкор счел за благо промолчать.

Спустя два с небольшим часа мы с Корнетом вновь сидели в его берлоге, которая нравилась мне все больше, — возможно, благодаря бутылке настоящего, вывезенного, по его словам, из Штатов бренди, стоявшей между нами на столе-памятнике. Правда, пока что напиток был нами едва тронут, но лично на меня алкоголь даже в ничтожных количествах действует быстро, и, к сожалению, так же быстро я утрачиваю над собой должный контроль… Впрочем, в тот день утрачивать мне было, надо сказать, особо нечего.

После моих трепетных воспоминаний о прошлом, излитых Корнету, Оболенский отвел меня в свой кабинет и, строго наказав никуда не деваться в его отсутствие, исчез не менее чем на сорок минут. Я не сомневалась, что потратил он их с пользой, пообщавшись со своим дружком из прокуратуры. Потому и охотно приняла предложение Виталика поехать в берлогу и слегка расслабиться за бутылкой. Было еще не слишком поздно, и звонить тетушке я не стала, решив сделать это в случае надобности от Корнета. Действительно, отличное бренди окончательно развязало мне язык, тем более что слушатель у меня был просто идеальный…

— Понимаешь, — пустилась я уже в явно пьяную откровенность, — кем-кем, а дурой Милка точно никогда не была, я не сомневалась, что она с ее фантастической проницательностью знает, то есть знала, что я знаю, что они с Григом… Что я тогда все видела и что из-за этого… — Окончательно запутавшись, я мотнула головой и с трудом завершила свою мысль: — Короче, у нас в итоге отношения превратились во что-то вроде адской игры в молчанку, в блеф… О котором мы обе знали.

— Но равны вы в этой игре не были, — бросил Корнет. — У тебя имелось в рукаве, если уж переходить на карточный жаргон, чувство власти, подхлестываемой твоей скрытой ненавистью. А у нее — наверняка если и не чувство вины, то ощущение ловушки…

— Ни хрена! — окончательно распоясалась я. — Да ее моя ненависть, если хочешь знать, только забавляла! Я видела это по всему… по глазам, например… Да, по глазам, по взглядикам, которые она на меня иногда бросала, думая, что я не вижу… Считала, что я дура! И вообще, что я чувствовала или чего не чувствовала, ей было по фигу!..

— То-то она с тобой и возилась тогда, словно с грудным младенцем! — внезапно разозлился Корнет. — Да после вашего развода на всю контору только одна Милка тебе по-настоящему сочувствовала!

— Знала кошка, чье мясо съела!.. Ты-то вот ведь не сочувствовал, вообще держался в стороне от всех этих мексиканских страстей, верно?

Корнет на мгновение заколебался, но молчание его длилось не больше секунды.

— Нет! — сказал он с внезапной жесткостью. — Тебея не сочувствовал. Я тебя тогда тоже почти ненавидел…

Теперь умолкла я, не поверив собственным ушам и уставившись на Оболенского в полнейшем недоумении:

— Ненавидел? Меня?!.. Да за что, скажи на милость, ты мог меня ненавидеть, если мы с тобой практически не общались?..

— Не за что, а за кого: за Гришку, разумеется!

На моей памяти впервые Грига кто-то — пусть и находившийся на особом положении Корнет — назвал столь панибратски. И почему-то именно эта деталь под влиянием бренди больше всего меня разозлила. Я буквально зашипела на Оболенского:

— Какой он тебе «Гришка»?!..

Корнет удивленно глянул на меня и неожиданно расхохотался:

— Ну ты даешь! Гляди-ка, обиделась за бывшего возлюбленного… Он тебе что, так и не удосужился рассказать в свое время, сколько лет мы с ним знакомы?..

Я сердито мотнула головой.

— Ну ладно, в таком случае, считай, что в обмен на твои тайны открываю свою — не менее страшную: мы с Гришкой, к твоему сведению, выросли в одном дворе, учились в одной школе, правда, я старше на несколько классов… Я, к твоему сведению, паренек был еще тот, из так называемых лидеров. А Григ, будучи малолеткой, мне, можно сказать, в рот смотрел, дабы не пропустить чего-нибудь, что можно скопировать… Надеюсь, ты в курсе, что его родители погибли на Кубе, где работали по контракту, когда ему было всего пятнадцать?

Я кивнула.

— Ну так именно моя покойная маман и взяла тогда над ним опеку до совершеннолетия, поскольку у Грига твоего никаких родственников не было… Наши дорожки разошлись позже, когда я служил в армии. Гришаня вдруг решил поддержать славные традиции своей семьи и пошел по комсомольской линии… Все остальное ты, вероятно, знаешь… Ну относительно назначения его в газету, учебу заочную и прочее… Когда Гриша к нам пришел, я уже лет пять в конторе пахал — так что дороги вновь соединились…

Вслушиваясь в суховатые интонации Корнета, я задумалась: как я мало знаю, оказывается, о своем бывшем муже… Возможно, и вовсе не больше того, что обычно доверяют бумаге, заполняя какую-нибудь анкету?.. В любом случае сказанное Корнетом оказалось для меня новостью. В свое время нежелание мужа посвящать меня в детали своего детства и юности я сочла просто чертой характера и приняла как должное: ну не любит он вторжений в душу, даже самого близкого, любимого человека! Кто-кто, но я, тоже не выносившая воспоминаний о моем глупом прошлом, могла это понять!

И вообще, мы с Григом только-только начали свою жизнь, начали, как принято говорить, все сначала. И хотя для меня это было продолжением вошедшей в мою жизнь волшебной сказки, все равно — сначала. А охотно перечеркнутое прошлое не стоило даже воспоминаний о нем. Мысль о том, что перечеркнуть прошлое невозможно, поскольку оно всегда часть настоящего, а значит, и тебя самого, была мне в ту пору недоступна.

— Корнет Оболенский, налейте вина! — попросила я, вопреки отсутствию намерения, довольно развязно.

— Очень оригинально! — проворчал Виталий и потянулся к бутылке.

— И не забудьте все же пояснить, за что меня тогда ненавидели… За любимого друга, который мгновенно утешился с красоткой актрисулей?..

— Милка была права, считая тебя дурой, — произнес он удовлетворенно. — Ты действительно не понимаешь, что твой уход был для Гришки ударом, не знаешь, что он буквально на стенку лез, хотя и не сумел побороть свою гордыню? Или ты просто так удачно притворяешься?..

Зря он это сказал. Толстая и жирная пиявка, отвалившаяся под влиянием бренди, мгновенно воспользовалась возможностью снова впиться в мое сердце.

— Это тебе от Милки известно? — сделала я последнюю попытку. — Так она врала… Она и мне то же самое врала…

— Это мне известно не от Милки, — сказал жестокосердный Корнет. — Это мне известно от себя самого. Потому что именно я вынужден был три года назад бросить все и возиться с твоим бывшим супругом, поселив его у себя… А заодно, по сути дела, и негласно исполнять в конторе обязанности главного редактора… Между прочим, с упомянутой тобой актрисулей познакомил его тоже я!