— Ну-ну, Мариночка, успокойтесь. — Потехин вскочил со своего места и мгновенно пододвинул мне неведомо откуда взявшийся стакан с водой. — Выпейте… Все, больше я вас сегодня мучить не буду, простите, ради бога… Простите!

Этот человек был настоящим фигляром, способным, как выяснилось, за одно собеседование сменить безо всякого ущерба для собственной психики сколько угодно обликов, ничего общего друг с другом не имеющих… Отвращение, которое он во мне вызывал в тот момент, когда я покидала его кабинет, мне и сегодня не с чем сравнить.

До редакции я после общения с Потехиным дотащилась с превеликим трудом и горячей жаждой немедленно отыскать Корнета и высказать ему все, что думаю про его дружка. Но первым человеком, которого увидела, едва переступив порог конторы, оказалась Валентина Петровна. Такой уж тяжелый выдался для меня день!

Стоя неподалеку от входа, в глухом углу рядом с высокой металлической урной, тетя Валя торопливо курила. Ее бледное до желтизны, непривычно замкнутое, осунувшееся лицо поразило меня до глубины души. Наши взгляды встретились, и я вздрогнула от какого-то непередаваемого, почти жуткого выражения ее глаз, горящих темным, сухим огнем. В следующую секунду я инстинктивно кинулась к тете Вале и, обняв ее за шею, впервые за двое суток, прошедших с Милкиной гибели, расплакалась…

Утешать меня Валентина Петровна не стала, просто молча, крепко-крепко прижала к себе, дожидаясь, когда мои слезы иссякнут. Человек удивительно тонкой души, она понимала, понимала даже в этот, несомненно тяжкий для нее момент, что любое слово, произнесенное вслух, только усугубит и продлит мои рыдания… В итоге мне удалось взять себя в руки довольно быстро, и никто из наших не видел этой сцены, свидетельствующей о моей слабости. И тетя Валя наконец заговорила — глухо, начисто лишенным интонаций голосом:

— Ты, Мариша, потеряла подругу, а я… А мне, видимо, от Бога не дано любоваться и радоваться в старости на доченьку — красивую, талантливую, умную… Нет, не дано…

О чем это она? Мысль, что тетя Валя от горя тронулась умом, молнией промелькнула в моем сознании.

— Да нет, — горько и сухо усмехнулась она, чутко уловив мое недоумение. — Просто мы с Милочкой в самое ближайшее время должны были съехаться под одну крышу, жить вместе… А получается — не судьба!

Она посмотрела на меня все тем же сухим, пылающим взглядом.

— Ты не знала?

Изумленная ее словами, я молча помотала головой. Никогда бы не подумала, что Людмила может добровольно «сдаться» в чьи бы то ни было объятия. Я-то знала, до какой степени Людка ценила свою отдельную квартиру, отдельную ото всех на свете и, следовательно, абсолютно независимую жизнь, с которой могла поступать, как ей заблагорассудится… А как пренебрежительно отзывалась она всегда о «маменькиных дочках» и «сыночках», предпочитающих жить с родителями! Неужели тете Вале с ее безмерной добротой даже тут удалось, да еще в такой степени, переломить Милу?..

— Это должно было стать сюрпризом для всех, в том числе и для тебя, Мариша, — продолжила все тем же бесцветным голосом Валентина Петровна. — Так что не обижайся на Люсеньку… Да и прошлые твои обиды, вот увидишь, очень скоро сами исчезнут из памяти, а останется только хорошее, доброе… Поверь, я это знаю, мне приходилось в свое время терять близких… Очень близких людей.

Валентина Петровна развернулась и, не оглядываясь, побрела в сторону компьютерной, оставив меня у входа словно пристывшую к месту. Только тут я и заметила, что, несмотря на жару, она была сегодня одета в глухое черное платье с длинными рукавами, с прозрачной и тоже черной газовой косынкой поверх ворота.

Мое желание устроить Корнету сцену испарилось бесследно, я чувствовала себя почти больной и почти старой и, не в силах хоть немного ускорить шаг, потащилась в Милкин, то есть теперь уже мой кабинет, отвечая по пути на чьи-то осторожные приветствия. Кажется, кто-то попытался меня остановить по дороге, снедаемый нездоровым любопытством, но я просто прошла мимо, не соизволив даже взглянуть на любознательного коллегу.

Корнет объявился сам — спустя какое-то время он молча возник на пороге и внимательно меня оглядел, после чего, видимо, решил, что я вполне заслуживаю если не сочувствия, то вразумления.

— Марина, — его голос, вопреки обыкновению, звучал мягко, — пора взять себя в руки, все мы не в себе, но разве я должен повторять тебе старую истину: газета не может выйти с пустым местом?.. Я только что от Грига, его волнует судьба интервью с Кариной. А ты ей, конечно, еще не звонила… Я, кстати, тебя отмазал, соврал, что еще только собираюсь вручить тебе координаты Каревой!

Оболенский прошел в кабинет и тяжело опустился напротив меня, в кресло для посетителей. О моем визите в прокуратуру он не спросил, вообще не обмолвился о нем ни словом. Я оторвала наконец взгляд от телефона, который перед этим бессмысленно изучала, погрузившись в вялое ничегонеделание, и посмотрела на Виталия.

То ли и на него, вопреки всегдашней холодности Корнета, тоже так сильно подействовала трагедия с Милкой, то ли он просто перетрудился в последнее время, но выглядел Оболенский не лучшим образом. Наверное, впервые за годы знакомства с ним я задалась вопросом, сколько же лет Корнету, и вдруг поняла, что совсем немало… Об этом свидетельствовали и глубокие складки у рта, и морщины на лбу, и желтоватая, нездорового цвета кожа, и почти коричневые синяки под глазами.

— Слушай, — спросила я неожиданно для себя, — а… сколько тебе лет?

Оболенский ничуть не удивился дурацкому вопросу, только усмехнулся моей непосредственности.

— Сорок с хвостиком, детка, — сказал он устало. — Не ожидала? Я вас с Милой намного старше. Да и вообще всех в этой конторе… Ну за исключением Петрашовой. Впрочем, исключение, как ты понимаешь, чисто условное.

Пораженная, я уставилась на Виталия, а потом, вместо того чтобы, как намеревалась еще недавно, закатить ему истерику, пересказала наш разговор с Валентиной Петровной, затмивший собой впечатление от визита в прокуратуру. Виталий слушал меня со все возрастающим интересом, ничуть не хуже, чем я, понимая, насколько на самом деле подобный поступок не соответствовал и Милкиной натуре, и ее жизненным правилам, которые она, во всяком случае на моей памяти, не нарушала никогда, никогда от них не отступала.

— Невероятно! — резюмировал Корнет, когда я умолкла. — А ты уверена, что Валентина Петровна… Ну не то чтобы лжет, а, скажем так, от безусловного шока и горя выдает желаемое за действительное?

— Уверена! — ответила я сразу. Но, немного подумав и припомнив этот новый тети-Валин сухой и пылающий взгляд, добавила: — Почти.

— Ну ладно… — Оболенский хлопнул ладонью по столу и поднялся с кресла. — Приступай, Марина, к делам, особо раскачиваться некогда: девицы типа, к которому принадлежит Карина, клиенты особенно тяжелые, поверь на слово. Ухлопаешь на нее массу времени… А Петрашову действительно жалко, особенно если в ее словах нет преувеличения.

— То есть?

— Она могла просто уговаривать Людмилу съехаться, а Милка, насколько я ее знаю, могла при этом просто уходить от ответа. Был у нее такой прием, если не хотела сразу и прямо отказывать человеку.

Я кивнула, а Оболенский, поинтересовавшись, не потеряла ли я координаты Карины, оставил меня наедине с собой и предстоящим звонком этой, насколько я слышала, весьма много о себе мнящей шоу-вумен. В тот раз о нашем тайном расследовании не было сказано ни слова. То ли он еще не приступал к нему, то ли, видя мое состояние, намеренно обошел пока этот разговор стороной. В любом случае краткое общение с Корнетом почему-то помогло мне взять себя в руки, и я придвинула к себе телефон, решив начать с домашнего номера певицы. Просто для очистки совести: время уже подходило к одиннадцати часам — и вряд ли Карина до сих пор нежилась в постели. У артисток, особенно если это артистки эстрадные, в наше время жизнь проходит по столь жесткой схеме, что позавидовать им трудно. Распределена между тренажерными залами, репетициями, съемками, студиями, записями аудио- и видеоклипов едва ли не по секундам плюс диета, фанаты, похотливые спонсоры, плюс… Словом, никакой славы, в том числе всемирной, не захочешь, едва заглянув за кулисы!