— Почему бред? — усмехнулся следователь. — Если искали что-то конкретное, значит, предмет поиска в глазах преступника куда более ценный, чем это все… — Он обвел рукой разгром. — К тому же мы не нашли денег, за исключением полутора тысяч рублей в ящике кухонного стола… Как вы полагаете, у Людмилы Евстафьевны могли быть дома более крупные суммы?.. Дело в том, что ее документы тоже перерыты, и так же варварски. Но ни одной сберкнижки среди них не обнаружено… Пока, во всяком случае. Осмотр мы проводили, как вы понимаете, первичный, самый приблизительный. Старались сохранить к вашему приезду более-менее все как есть…

— Мерси… — буркнула я. — Сберкнижек можете даже не искать, Милка никаким банкам категорически не доверяла и… Ой, мама!..

— Что?! — Потехин немедленно подобрался, словно гончий пес.

Как я могла забыть?! Вероятно, только от пережитых потрясений, не иначе!

— Нам не придется долго выяснять, что искал этот подонок! — Я впервые за время знакомства с Потехиным ощутила что-то вроде радости. — У Милки здесь есть тайник, и он цел! Если она что-то от кого-то важное упрятала, что-то, из-за чего ее даже убили, то это может храниться только там!..

— И вы так уверены, что тайник цел? — Следователь посмотрел на меня с удивлением и недоверием.

— Сейчас поймете почему! — ответила я и направилась к кухонной платформе, едва не споткнувшись об один из ящиков секретера. — Похоже, вы действительно ничего тут толком не осмотрели, иначе, может, и сами бы все нашли… Если, конечно, вор не оказался хитрее вас!

Вор хитрее не оказался, несмотря на то что Милкин тайник, на мой взгляд, был примитивнее некуда. Хотя… Снимая со стены над газовой плитой абсолютно безвкусную аляповатую картинку, изображавшую натюрморт из дохлой рыбы и почему-то фруктов, по нижней планке которой были приделаны крючки для всяких половников и ножей, я подумала, что бзик Корнета насчет психологии, наверное, не так уж и глуп. Во всяком случае, в данном случае он сработал: грабителю, видимо, и в голову не пришло, что тайник с вожделенной вещью может находиться в столь легко достигаемом месте, под столь безвкусной картинкой рыночного производства… Заодно мне стало ясно, почему Милка, вопреки моим неоднократным увещеваниям поменять эту безвкусную гадость на что-нибудь более приличное по части живописи (если ей так уж приспичило прикрывать свой тайник живописью!), только загадочно улыбалась… Да, она действительно была лучшей ученицей «гуру Оболенского», в том числе и по части психологии…

Итак, я легко сняла постылую фруктово-рыбную картину, выглядевшую, между прочим, намертво приклеенной к стене, с двух крючков, на которых она на самом деле крепилась, и торжествующе посмотрела на дышавшего мне сзади чуть ли не в загривок Потехина. В неоштукатуренном, а просто «окирпиченном» углублении за этой мазней с первого взгляда бросались в глаза по меньшей мере две вещи: средней толщины пачка «зеленых», стянутая резинкой, и какая-то толстенная рукопись, задвинутая к задней стенке, сверху которой лежала солидная тетрадь обычного клеенчатого вида и несколько дискет.

Если бы я знала заранее, что это за рукопись, мое торжество над «глупым» Потехиным и его командой не просто бы поубавились, но переродилось в очередную порцию страха и отчаяния… Именно это и случилось, когда следователь, ловко отодвинув меня с кухонной платформы, кивнул одному из своих мальчиков, тут же возникшему рядом. И тот, успевший когда-то уже натянуть тоненькие, почти незаметные резиновые перчатки, извлек на свет содержимое Милкиного тайника.

У меня всегда было очень острое, прекрасное зрение. И думаю, я даже раньше Потехина прочла через его плечо то, что красовалось на титульном листе ровной пачки листов традиционного формата А-4, обернутой в прозрачный полиэтилен: «Гром среди ясного неба». Это было название. Там же, где традиционно пишется фамилия автора произведения, жирным шрифтом выделялись две ой как хорошо знакомые мне фамилии: «Василий Громов, Николай Ильичев».

Я ахнула и задохнулась, почувствовав, как сразу ослабли не только мои ноги, но вообще все тело… Как любила говаривать покойная Милка, «вся фигура ослабла…»

— Нет… — прошептала я рефлекторно. — Нет… Это не они… Не они!..

— Что — не они?

Потехин развернулся в мою сторону и посмотрел на меня прищурившись, в упор.

— Что вы имеете в виду?

Господи, если б я могла ему ответить!.. Я не могла. Точно так же, как не могла при всем желании отвести взгляд и от фамилий авторов, и от названия этой пачки, словно в насмешку более чем соответствующего нашей, точнее, моей находке… Это действительно был гром среди ясного неба…

— Если вы думаете, — почти выкрикнула я, — что Василек с Колькой могут иметь хоть какое-то отношение к… к этому… — Я нервно кивнула в сторону разгромленной «студии». — Вы… вы…

— Марина Петровна, успокойтесь! — Потехин сказал это веско и холодно. — Пока что мы ничего не думаем, подумали, похоже, вы сами и сделали поспешные выводы.

— Только не надо считать меня дурой! — Я понимала, что у меня начинается что-то вроде истерики, но остановиться уже не могла. — Конечно, если в тайнике находится рукопись «близнецов», кто, как не они, побывали здесь ночью?! Это же логично!.. Но, клянусь вам, голову могу на плаху положить, что на самом деле кто угодно, но не они… Не они!.. Ребята на такое не способны! Да они, по-моему, и вовсе не знают Милкиного адреса!..

— Ну и хорошо, — примирительно произнес следователь и даже положил руку мне на плечо. — Мало ли почему здесь хранится рукопись? Конечно, прежде всего у них самих и спросим, никто не собирается обвинять ваших ребяток в попытке ограбления… Успокойтесь, Марина Петровна. Я понимаю, трагедия очень сильно на вас подействовала — все-таки ближайшая подруга… К тому же взгляните-ка на тетрадку: это почерк Людмилы Евстафьевны, верно?..

Я кивнула, едва бросив взгляд на раскрытую мальчиком в перчатках тетрадь.

— Вот это и есть самая ценная из находок! Вы-то, вероятно, знали, что она ведет дневник?..

— Дневник?! Мила — и дневник?!..

И тогда истерика все-таки разразилась. Последнее, что я запомнила, прежде чем в нос мне ударил мерзкий запах нашатыря, — свой собственный кошмарный смех и то, как ноги мои наконец-то подогнулись и я уселась, не в силах справиться с сотрясавшим меня хохотом, прямо на кухонную платформу. Ну и конечно, мысль, которая и столкнула меня окончательно с той грани неустойчивого равновесия, на которой я до этого балансировала: ведь если Милка вела дневник, в котором описывала все происходившее с ней — все как есть, — после прочтения этого фолианта Потехиным под подозрением окажемся наверняка мы все. В том числе и я… И конечно же Кирилл, и даже мой бывший муж собственной персоной, и… кто знает, вдруг и Оболенский — тоже?!

И, только закашлявшись от гадкого нашатырного запаха, я сообразила, какая большая на самом деле получается компания подозреваемых у Потехина, если покойная действительно описывала все, что происходило в ее жизни. Толщина тетради, как я успела рассмотреть, явно склеенной по меньшей мере из двух общих, позволяла надеяться, что период Милкиного романа с режиссером, так же как и все последующее, проклятый дневник вроде бы должен отразить… Тем не менее охватившее меня отчаяние начисто опровергало народное мнение о том, что в компании погибать веселее и что на миру и смерть красна…

Обыск Милкиной «студии» занял не полдня, как я оптимистично предполагала утром, а завершился около пяти часов вечера. Так что в контору я поехала, сама не зная для чего, видимо, рефлекторно. Никакого реального ущерба Милкиному благосостоянию, если не считать безнадежно испорченной софы, нанесено не было. По крайней мере, я так и не смогла припомнить ничего существенного, предположительно унесенного вором. Или ворами…

И почти все долгие часы, в течение которых длился этот шмон, я проклинала себя за неожиданный срыв, за то, что первой озвучила версию, по которой подозрение падало на Василька с Колей. Единственной моей надеждой оставался, таким образом, еще один грядущий обыск — в Милкином кабинете. То есть теперь уже в моем, но я-то так и не удосужилась за прошедшие дни разобраться в ее бумагах и ящиках. Всем сердцем я пожелала, чтобы именно в кабинете Потехин обнаружил хоть что-нибудь, что может сойти за вескую улику против грабителя… неизвестного грабителя, не имеющего к нам всем ни малейшего отношения.