— Мы отвезем вас обратно в гостиницу, мэм, — подал знак Рейчел один из патрульных полицейских.

Она встала. Гнусный тип в клетке за ее спиной похотливо зачмокал, держась за брюки в паху.

— Как ты? — спросил я, когда она проходила мимо.

Она молча кивнула, потом спросила:

— Ты со мной?

— Он приедет позже, — ответил за меня стоявший рядом Туисан.

Рейчел пошла за патрульным, оглядываясь. Я постарался изобразить бодрую улыбку, но получилось это как-то неважнецки, и у меня защемило сердце.

— Пойдем, я отвезу тебя обратно и по дороге напою кофе, — пообещал Туисан, когда мы выходили из участка.

Мы заехали в кафе «У мамы». Еще и суток не прошло, как я ждал в нем звонка Морфи, и здесь же Туисан рассказал мне, какой смертью умерли Морфи и его жена.

В то утро Морфи должен был заступить на раннее дежурство, и Туисан заехал за ним. Они по очереди подвозили друг друга. В тот день была очередь Туисана.

Первая дверь, решетчатая, была закрыта, но вот входная за ней оставалась открытой. Туисан позвал Морфи, как и я накануне днем. Он повторил мой путь: прошел по коридору, заглянул в кухню и комнаты справа и слева. Ему пришло в голову, что Морфи, возможно, проспал, хотя раньше ничего подобного с ним не случалось. Он подошел к лестнице и крикнул погромче, но снова не получил ответа. Туисан признался, что уже заподозрил недоброе, когда поднимался по ступеням и безответно звал Морфи и Эйнджи. Дверь их спальни была полуоткрыта, но выступ заслонял постель.

Он постучал, затем медленно открыл дверь. На какую-то долю секунды ему показалось, что он застал любовную сцену, но потом увидел кровь и понял, что перед ним жуткое подобие все того, что воплощает любовь. И он зарыдал, накрытый горем с головой.

Даже теперь я могу только отрывочно восстановить его рассказ, но мысленно все ясно себе представляю. Они лежали обнаженные, лицом друг к другу, их тела, соединенные у бедер, переплелись ногами. От пояса они отклонялись назад на расстояние вытянутой руки. Их тела были рассечены от шеи до живота, ребра отвернуты, и руки их находились друг у друга в груди. Когда Туисан приблизился, он заметил, что Морфи и жена держат на ладони сердца друг друга. Сильно запрокинутые головы касались спин. У них не было глаз и лиц, а рты раскрыты в смертельной муке. Мгновение их смерти выглядело как экстаз. На этом примере всем любящим хотели показать бессмысленность и ничтожность самой любви.

Я слушал Туисана, и меня захлестнуло чувство вины. Это я навлек на него беду. Помогая мне, Морфи обрек на кошмарную смерть себя и жену. И Агуиллардов общение со мной отметило печатью смерти. От меня разило смертью.

И вдруг на ум пришли строки одного стихотворения. Я не мог понять, почему они всплыли тогда в моей памяти и кто мне их раньше читал. Я чувствовал, что этот источник очень важен, но не мог сообразить, в чем эта важность состоит. Пока было ясно лишь то, что эти строки перекликались с картиной, описанной Туисаном. Я напрягал память, силясь припомнить голос, цитировавший эти строки, но, как я ни старался, он неизменно ускользал от меня. Это написал кто-то из поэтов-метафизиков. Возможно, Донн. Да, скорее всего, Донн:

Если тела моего расчленение

Учить должно,

Убей меня и вскрой, Любовь;

Ты пыткой этой сохранишь себя,

Из тел истерзанных пример плохой.

Это, кажется, носит название remedia amoris. Пытка и смерть влюбленных служит средством любви.

— Он помогал мне, — сказал я. — Я втянул его в это дело.

— Он сам этого хотел, — возразил Туисан. — Он хотел поставить точку. Хотел покончить с этим типом раз и навсегда.

— Из-за Лютера Борделона? — я смотрел ему прямо в глаза.

— Какое это теперь имеет значение, — отвел взгляд Туисан.

Но я не мог объяснить, что в Морфи я видел часть себя, что сочувствовал и понимал его душевную боль, мне хотелось верить, что он лучше меня. Я обязательно должен был узнать правду.

— Это все Гарза, — после продолжительной паузы проговорил Туисан. — Гарза застрелил его, а Морфи подбросил пистолет. Так он рассказал. Морфи был совсем мальчишкой тогда. Гарза не должен был его в это втягивать, однако втянул, и Морфи до сих пор за это расплачивается, — Туисан поймал себя на том, что говорит о Морфи, как о живом, и сразу умолк.

А для всех остальных это был обычный день, еще один в их жизни, и они продолжали работать, путешествовать, флиртовать, — и все это несмотря на все, что уже произошло и продолжало происходить. Почему-то казалось, что все должно остановиться: что следует остановить часы, занавесить зеркала, убавить громкость звонков и говорить тише. Может быть. Если бы им довелось увидеть фотографии трупов Сьюзен и Дженни, тетушки Марии и Ти Джина, либо Морфи и Эйнджи, они все отложили бы свои занятия и задумались. Именно этого и хотел Странник: смертью других напомнить, что мы сами смертны и перед лицом ожидающей нас вечной пустоты любовь и верность, отцовство и материнство, дружба и секс, надежда и радость — все это ничего не стоит и лишено всякого смысла.

Я поднялся и уже хотел уйти, но вдруг вспомнил то, что совсем выпустил из виду, и мысль отозвалась во мне такой жесточайшей болью, что я прислонился к стене, цепляясь за нее в поисках опоры.

— Господи, она же была беременна!

Я посмотрел на Туисана: он на мгновение зажмурился.

— Он знал об этом, да?

Туисан промолчал, но в глазах его застыло отчаяние. Я не стал спрашивать его, что сделал Странник с неродившимся младенцем, но в этот миг мне с потрясающей ясностью стала видна ужасная тенденция, наметившаяся в моей жизни в последние месяцы. От смерти моего ребенка, моей Дженни, я двигался к смертям многих детей, жертв Аделейд Модин и ее сообщника Хайамза, а теперь подошел к Смерти Ребенка вообще. Действия Странника, заключали в себе дополнительный, скрытый смысл: в смерти нерожденного ребенка Морфи я увидел надежду на будущее, обращенную в клочья растерзанной плоти.

— Мне поручили отвезти тебя назад в гостиницу, — заговорил Туисан. — В департаменте полиции проследят, чтобы ты вечерним рейсом улетел в Нью-Йорк.

Но я его почти не слышал. Единственное, о чем я мог думать в тот момент, так это о том, что Странник, не переставая, следил за нами, и его игра продолжается. Мы все были ее участниками, хотелось нам того или нет.

Вдруг вспомнились слова, сказанные мне как-то давно в Портленде. Слова эти казались важными, но я не мог вспомнить почему: «Нельзя обмануть того, кто не обращает внимания».

Туисан высадил меня у гостиницы. Дверь в номер Рейчел была полуоткрыта. Я негромко постучал и вошел. В комнате по всему полу валялась разбросанная одежда, а в углу высилась груда снятого с постели белья. Бумаг видно не было. На пустом матрасе лежала раскрытая косметичка, испачканная пудрой и кремом. Я предположил, что полицейские при обыске разбили часть ее содержимого.

На Рейчел были темно-синие джинсы и спортивная куртка навыпуск. Она успела принять душ, и влажные волосы липли к лицу. Глядя на ее босые ноги, я впервые заметил, какие маленькие у нее ступни.

— Мне жаль, что так вышло, — сказал я.

— Знаю, — Рейчел даже не посмотрела на меня и принялась собирать вещи с пола и укладывать их в чемодан. Я наклонился, чтобы поднять лежавшие у моих ног свернутые в клубочек носки.

— Оставь, — остановила меня она. — Я сама справлюсь.

В дверь постучали, и на пороге появился патрульный. Вежливо, но решительно он сообщил, что нам следует оставаться в гостинице и ждать, пока за нами заедут и отвезут в аэропорт.

Я ушел к себе в номер и принял душ. Зашла горничная и навела в комнате порядок. Я сидел на постели, прислушиваясь к звукам улицы. Как много я напортил, сколько совершил ошибок и сколько людей из-за этого погибли. Я чувствовал себя ангелом смерти. От прикосновения моих ног даже трава пожухла бы.

Должно быть, я задремал, потому что свет в комнате, когда я проснулся, стал иным. Казалось, наступили сумерки, хотя этого быть не могло. В комнате появился новый запах: в ней теперь пахло гниющей растительностью, заросшей тиной водой, где плавала дохлая рыба. Я попытался вздохнуть, и рот мой наполнился теплым влажным воздухом. Я почувствовал вокруг движение. В углах комнаты колебались какие-то призрачные тени. Мне слышался шепот, шуршание шелка, коснувшегося дерева, и затем донеслись едва различимые звуки шагов бегущего по листве ребенка. Шелестели листвой деревья, где-то наверху неровно забила крыльями птица в испуге или от боли.