Наконец-то она принадлежала ему, эта умелая женщина с длинными пальцами, с шёлковой гладкой кожей. Он с жаром сжимал её и так горел желанием, что она едва не лишилась чувств. Жозефина делала вид, будто хочет оттолкнуть его, но, словно признав своё поражение, уступала и становилась нежной. Однако почему-то генерала не покидало ощущение, что она выскальзывает из его рук, что она как будто не здесь, а где-то далеко…

Едва расставшись с ней, он тотчас же писал письмо:

«Моё пробуждение полно тобой. Твой облик и пьянящий вечер, проведённый с тобой вчера, не оставляют в покое мои чувства. Нежная, несравненная Жозефина! Что за странные вещи творите Вы с моим сердцем! Стоит мне представить, что Вы сердитесь, или грустите, или встревожены, как душа разрывается от боли, и Ваш друг не знает более покоя».

Впрочем, Жозефина к нему не спешила. Поджидая её в приёмной нотариуса господина Рагидо, где она назначила ему свидание, Наполеон подошёл к приоткрытой двери и услышал, как ворчит нотариус: «Что это вам вздумалось! Выходить замуж за генерала, у которого нет ничего, кроме плаща и шпаги!»

7 февраля 1796 года о предстоящем бракосочетании сообщили публично, а уже 2 марта состоялось официальное назначение молодого генерала на пост главнокомандующего армией, которой предстояло действовать в Италии. «Приданое Барраса», — шипели завистники.

Следовало составить брачный контракт. Жозефина убавила себе четыре года. (Ему об этом было известно.) Сам он прибавил себе полтора года. Что значили все эти мелочи! Он желал этого брака.

9 марта 1796 года (19 вантоза IV года), в день свадьбы, назначенной на 9 часов вечера в мэрии на улице Антэн, Наполеон провёл совещание с адъютантами. Каждому он объяснял его задачу. На 11 марта планировался отъезд в Ниццу, где располагался главный штаб армии. Адъютантам предстояло подготовить все этапы следования, позаботиться о квартире для Наполеона, созвать его генералов.

Внезапно Наполеон поднял голову и едва не подскочил на месте. Шёл уже десятый час. А ведь в мэрии его ждали Баррас, Тальен и Жозефина!

В сопровождении одного из адъютантов, Ле Маруа, Наполеон торопливо отправился в путь. Он уже преподнёс Жозефине маленькое кольцо с сапфирами в качестве свадебного подарка. Внутри кольца было выгравировано: «Это судьба».

Когда он входил в здание мэрии, было уже 10 часов. По ступенькам Наполеон не всходил, а прыгал. Его уже давно ждали. Горели свечи. Мэр Ле Клерк клевал носом.

Наполеон потряс его за плечо. Наконец церемония началась. Жозефина едва слышно прошептала слова согласия. Наполеон звонким голосом произнёс: «Да». И сейчас же увёз Жозефину. Она целых две ночи была с ним. Спустя два дня он покинул её, чтобы принять участие в итальянской кампании.

От Парижа до Ниццы — одиннадцать ночёвок, и с каждой ночёвкой, почти с каждой почтовой станции, на которой он менял лошадей, летело письмо на улицу Шантерен, в отель гражданки Богарне.

«Когда я бываю готов проклясть жизнь, я кладу руку на сердце: там твой портрет, я на него смотрю, и любовь для меня — безмерное лучезарное счастье, омрачаемое только разлукой с тобой. Ты приедешь, правда? Ты будешь здесь, около меня, в моих объятиях! Лети на крыльях! Приезжай, приезжай!»

Почему же она медлила?

Дело в том, что перспектива мотаться с солдатами по полям нисколько не привлекала её. Насколько лучше пользоваться, сидя в Париже, всеми их трудами и достигнуть наконец цели посредством простой ставки в игре и стать одной из самых высокопоставленных львиц, одной из цариц нового Парижа! Бонапарт прислал ей доверенность, да, впрочем, кто отказал бы в кредите жене главнокомандующего Итальянской армии? Она была участницей всех празднеств, всех увеселений, всех приёмов в Люксембурге, где при Баррасе была восстановлена королевская пышность и где рядом с хозяйкой, госпожой Тальен, ей отводилось лучшее место.

Но нужен был всё-таки какой-нибудь предлог. Что же придумать? Болезнь — это старо, но болезнь, вызванная началом беременности, — прелестно. Узнав эту новость, Бонапарт потерял голову. «Я так виноват перед тобой, — писал он, — что не знаю, как искупить мою вину».

Но он не мог больше ждать; грозил, если его жена не приедет, подать в отставку, всё бросить и приехать в Париж. Жозефина поняла, что с отговорками кончено, тем более что последнего предлога — беременности — нет. Ссылками на болезнь больше нельзя провести мужа: ведь она продолжала выезжать, не отказывалась ни от одного праздника и прекрасно переносила все развлечения. Бонапарт в это время вынужден был идти навстречу армии Вурмсера и умолял Жозефину приехать к нему в Верону: «Ты нужна мне, — писал он ей, — потому что я скоро сильно заболею». Но она ждёт его в Милане, куда он и помчался. Два дня сердечных излияний, любви, страстных ласк — и тотчас же — тяжкий кризис, связанный с Кастильоне.

Когда она была с Бонапартом, он проводил день в поклонении ей, словно божеству; когда она уезжала, он слал гонца за гонцом. Из каждой из этих безвестных деревень, названия которых он сделал бессмертными, летели письма с уверениями в любви, в доверии, в признательности, с проклятьями ревности, с безумными ласками. Ей, любовнице уже пожившей, светской и опытной, принадлежали его ненасытные чувства — совсем молодого, совсем свежего, чувства двадцатишестилетнего мужчины, жившего до тех пор целомудренно.

Эта вечная экзальтация тяготила её и надоедала ей. Конечно, мило — быть так любимой; сначала это казалось интересным и новым, но постепенно утомило. Его безрассудная страсть, с её грубостью и наивностью, не способна была разбудить уже притупившиеся чувства. Шарль был развлечением, лучше которого и желать нельзя: он был из того Парижа, который любила Жозефина, — Парижа разгульного, шумного, весёлого, Парижа-кутилы. Ей нужен был Шарль, чтобы легче переносить скуку, которая её изводила.

К Бонапарту Жозефина вернулась только в конце декабря. Хотя любовь Наполеона теперь уже не была бешеной и страстной, но его жена оставалась единственной женщиной, которую он любил.

Между тем она уже не была так красива. Ей было далеко за тридцать, но, даже когда прошла страсть, от прежней любви у Бонапарта осталась к ней горячая благодарность.

Жозефина обедала в Люксембурге, у президента Директории Гойе, когда пришло совершенно неожиданное для неё известие, что Бонапарт высадился во Фремю. Она как бы забыла о существовании Бонапарта, казалось, даже не думала, что он может вернуться, устроила свою жизнь по своему вкусу и вела себя как вполне утешившаяся вдова.

А Наполеон, решивший порвать с Жозефиной после того, что он узнал в Египте, уже три дня расспрашивал своих братьев, сестёр, мать. У него не осталось никаких сомнений насчёт поведения Жозефины в Милане, насчёт её ещё более предосудительной жизни в течение последних семнадцати месяцев. Решение Наполеона было твёрдым, и вся семья горячо одобряла его. Никакие доводы не могли ни тронуть, ни смягчить его. Никакие интересы, в важности которых его старались убедить, не могли заглушить в нём справедливое негодование. Чтобы избежать встречи, которая могла, пожалуй, его растрогать, — потому что он знает власть этой женщины над собой, — он оставил у привратника её вещи и драгоценности.

Наконец приехала Жозефина, совершенно потерявшая голову. Ей предстояло сыграть последнюю игру, которая была на три четверти проиграна. В пути, быть может, впервые в жизни, она задумалась о своём положении, и весь ужас его внезапно престал перед нею. Если ей не удастся увидеть его снова, завоевать его, куда она пойдёт? Что будет с нею?

Она проникла в отель, но теперь ей нужно было попасть в комнату Бонапарта. Перед дверью, в которую тщетно стучалась, она опустилась на колени; послышались её стоны и рыдания.

Он не отпирал. Сцена длилась много часов, целый день.

Наконец дверь открылась, появился Бонапарт с протянутыми руками, безмолвный, с лицом, искажённым долгой и жестокой борьбой с собственным сердцем. Это было прощение, и не то прощение, о котором потом сожалеют, которое не мешает возвращаться к прошлому, пользоваться им как оружием; нет, это было прощение, полное великодушия, прощение окончательное, забвение всех совершённых ошибок.