Тхарайя опустился рядом с провалом. Я узнала его, когда он был ещё с крыльями – и я узнала его выживших бойцов. Они складывали крылья, меняя обличье: Зеа-Лавайи с головой, перевязанной окровавленным платком… Йа-Кхеа, рубаха из-под проклёпанной сталью кожаной безрукавки висит клочьями… Керим – он цел, но потери стёрли с его лица обычную ухмылку… Гхарнайи… Лунгашле… Вирхайя… Они все несли в когтях толстые сучья или короткие поленья.
Как в тот день, когда Керим возвратил Шуарле способность летать. Для того, чтобы разжечь на камнях чародейское пламя.
Один миг Тхарайя смотрел на меня, будто хотел спросить: «Кто ты, женщина?» В следующее мгновение я к нему подбежала.
Вспышку радости на лице Тхарайя погасила тревога. Он прижал меня к себе, вместе с Эдом, как бывало – и шепнул:
– Благодарить ли Нут, госпожа сердца моего? Я счастлив увидеть в последний раз свет твоих очей и услышать голос моего сына – но как ты сюда попала?
В последний раз…
– Тхарайя, – сказала я, вцепившись в его одежду, в его пропылённую, пропотевшую рубаху, смертельной хваткой, будто можно было удержать его на свете моими слабыми руками, – не знаю, как смогу тебе сказать… Твой отец умер на следующую ночь после твоего отлёта. Твоя бабка, прекрасная государыня Бальшь, тоже мертва – и её убил твой брат Лаа-Гра, вероломный мерзавец. Твои женщины убиты – все, кроме меня и Далхаэшь. Твои близнецы вывели нас с Раадрашь из дворца потайным ходом, чтобы мы смогли встретиться с тобой – и погибли, защищая нас от вставших мертвецов. А Раадрашь – вот… она отвлекла чудовищ, охотившихся на меня. Думаю, они всё равно бы меня сожрали, если бы отряд Антония не проходил тою же дорогой… Мне так больно, Тхарайя… Мой Шуарле умирает. Я провожу тебя и останусь совсем одна. Как ты меня бросишь?
Я выпалила всё это, уткнувшись ему в грудь, – и он поднял моё лицо. Не знаю, чего ему это стоило – но мой государь улыбался.
– Я не смогу тебя бросить, госпожа сердца моего, – сказал он, гладя меня по щекам. – Буду твоей сторожевой тенью, твоим ветром с гор, твоим дождём в жару, твоим рассветом в ночи. Частичка моей души вернётся к тебе в Хатшеа. Не плачь, бесценная, – птицы не оставят тебя. Государь Ройглеа, отец Раадрашь, примет тебя как дочь, ты вырастишь нашего сына в тишине – ему командовать моей крылатой армией…
– Оставишь Ашури подлецу и убийце? – прошептала я.
– Оставлю Ашури живой. Не дам Ашури стать мёртвой землёй с ветром в развалинах. И Ашури доживёт до истинного владыки. Государи смертны, солнцеликая госпожа моя, – а земля должна жить вечно. Не режь моё сердце слезами – они стоят дороже подгорных алмазов.
Я плакала, Тхарайя целовал меня – и я думала, что ему солоны эти поцелуи. Никто из аглийе не смотрел на нас, – боялись сглазить наше последнее свидание, – но я вдруг заметила, что смотрит Антоний. Доминик что-то тихо ему говорил, но Антоний не отводил глаз.
Тхарайя проследил мой взгляд.
– Думаешь о своей участи, мальчик? – спросил он Антония на языке моей родины, спокойно и холодно. – Ты останешься в живых. Тебя и твоих уцелевших солдат мои воины проводят до побережья, до Лаш-Сайи. Там вы заплатите купцам-огнепоклонникам, и они доставят вас на Холодный мыс. Рукой подать до ваших земель.
Антоний хотел что-то сказать, но сглотнул и запнулся.
– Теперь ты думаешь о деньгах? – спросил мой государь с еле заметной тенью насмешки. – Я заплачу тебе за огненные жерла, доставшиеся моей армии. Если ты оставишь мне человека, сведущего в стрельбе из них, – получишь больше.
У Антония дёрнулась скула.
– Я думал, твои драконы собирали хворост, чтобы спалить меня, – сказал он с нервной и какой-то беспомощной улыбкой. – В этом видится смысл, хоть он мне и не нравится… Но – тебя?! За что?! Почему?!
– Какая тебе разница, мальчик? – усмехнулся Тхарайя, пожимая плечами. – Ты уже сделал всё, что мог. Твоя история кончилась. Ты уйдёшь после того, как я доделаю все дела и мои воины освободятся. Живи как хочешь, умри как хочешь. Нут, очевидно, не пожелала, чтобы ты погиб в горах, – быть может, для того, чтобы мы с тобой подвели итоги.
– Ветер! – воскликнул Антоний совсем по-детски. – Это, ей-богу, нечестно! Монах рассказывал мне – а у меня в голове не умещалось! Этот твой братец – он ведь просто мерзавец, и что будет делать твоя жена – одна?
Тхарайя пожал плечами, сказал с насмешливой горечью:
– Кто-то совершает подлости, а кто-то платит за них богам. Тебя это удивляет? Не должно бы. Не тебе, мальчик, осуждать моего брата. Отойди от меня, наконец: мне бы не хотелось тратить свои последние минуты в мире подзвёздном на разговоры с тобой.
– Государь, – вдруг сказал Доминик, – скажи, нельзя ли пожертвовать мной? Я знаю, что выбор должен быть доброволен и свершён из любви к этой земле – право, я подхожу. Государь, поверь, я люблю ваш мир всей душой… – и, когда Тхарайя отрицательно тряхнул головой, а Антоний издал невнятный протестующий возглас, торопливо добавил: – Я устал, государь. Я ранен, болен… я всё равно умру скоро. Пожалуйста, позволь мне сделать это!
Глаза монаха светились, хоть в них и стояли слёзы. Он говорил так истово, что ни у кого из слушавших не возникло ни тени сомнения в его решимости и силе. Тхарайя печально улыбнулся.
– Я это не возьму, солнечный воин, – сказал он тихо. – Я благодарен тебе, я не сомневаюсь в твоей отваге и любви, но, прости меня, это – путь гранатовой крови.
– Так дело в этом! – вскричал Антоний, и у него на щеках вспыхнули красные пятна. – Кровь! Королевская кровь, ты хочешь сказать?! Ну вот что, Ветер! Знаешь ли, это – моё дело. Ты можешь говорить что угодно – но это, пламя адово, моё дело!
Тхарайя взглянул на него, будто впервые увидев:
– Что ты называешь своим делом, Антоний? Ты понимаешь, о чём говоришь? Ты слышишь безумие в собственных словах – или оно слышно только мне?
Антоний сжал кулаки.
– Ты не можешь так со мной поступить, Ветер! – выкрикнул он. Вокруг столпились северяне и аглийе вперемежку, и все, кажется, были поражены. – Ты не можешь так унижать принца! Ты хочешь, чтобы я посмотрел, как умирают короли, а потом отправился восвояси, как побитый пёс! Да, я проиграл войну – но это пустяки, сравнительно: бывает, и великие воины проигрывают. Дело не в этом, ты всё понимаешь – я проиграл память о себе, вот что! О тебе и так будут петь песни – а обо мне как вспомнят, Ветер?!
Северные солдаты шептались. По непроницаемым лицам аглийе было ровно ничего не понять – но они не расходились. Тхарайя покачал головой.
– Ты прекрасно знаешь, как о тебе вспомнят, мальчик, – сказал он. – Тебя мучает то, что ты проиграл? Что о тебе будут вспоминать как о разбойнике, которого остановили на полпути, не позволив утопить в крови всех, с кем ты хотел это сделать? Если бы тебе удалось желаемое – ты был бы счастлив?
– Прекрати издеваться надо мной! – крикнул Антоний со злыми слезами. – Если хочешь знать, я всё понял ещё в том городишке у моря.
– Понял, когда приказывал убивать? – спросил Тхарайя.
Антоний замолчал.
– Надеюсь, разговор закончен? – спросил Тхарайя устало.
– Наш принц окончательно свихнулся, – фыркнул дюжий северянин – хотел донести до соседа, но услышали все.
– Я не сумасшедший, – сказал Антоний. Теперь в его тоне звучала не злость на судьбу, а настоящее отчаяние. – Ветер, я хочу хоть что-то исправить! Я… да, убитых не воскресишь, но… Ветер, я не могу спать, ты понимаешь?! Я всё время думаю, как это переиграть, а ты – ты лишаешь меня шанса… Ну почему? Думаешь, я – зверь?
– Ты – человек, – возразил Тхарайя. – Звери не убивают, чтобы войти в историю.
– Ветер, – взмолился Антоний, – ну дай мне спасти хотя бы тебя! Ты же нужен своей Ассурии… и ей… – добавил он почти неслышно, кивнув в мою сторону. – Послушай меня ещё, ведь у тебя ещё есть время! – сказал он громче. – Мне же некуда идти, Ветер. Ты гонишь меня туда, откуда меня радостно проводили, надеясь, что избавились. Зачем мне туда возвращаться? Приползти на брюхе к отцу, который станет меня презирать, ждать неизвестно чего, получить после кучи унижений корону, которую уже примерили на другую голову? И всё это время, каждую ночь – разговаривать с мертвецами, да? С моими сторонниками, которые здесь умерли – и с вашими мёртвыми девочками? Да у меня уже сейчас душа растерзана в клочья… от жалости… не знаю… от отвращения к себе… Я лишний, так я себя чувствую, а ты – у тебя любимая, у тебя ребёнок, у тебя люди, которые умрут за тебя… Может, жизнь тебе нужнее, чем мне?
