Весь камень, на котором копошилась эта нечисть, – наверное, до самого потолка, а может, и потолок тоже, – затягивали тоненькие слизистые нити. Только это была не паутина, а вроде тех струек слюны, которые вытекают у спящих изо рта – но на этой слюне висела масса всяких ножек-чешуек-крылышек, которые остались от съеденных букашек. Кое-где я даже разглядел пустые мышиные шкурки – как бархатные мешочки, только с ножками и с пустыми дырочками на месте глаз; почему-то от этого было здорово неприятно, хотя мышь, в сущности, не такой прекрасный зверь, чтобы из-за неё слишком огорчаться.

А было ужасно, что их будто бы высосали через глаза, досуха. Не хотелось бы, чтобы от тебя так осталась одна шкурка, ага.

Молния потрогала пустую мышь пальцем. Пчёлка хихикнула, а Яблоня посмотрела и отвернулась. Младенчика нёс я, и ему, наверное, казалось, что ещё ночь, потому что он дремал на моём плече, а от его тельца было очень тепло и пахло маленьким чистым зверьком – славно.

Может, меня иногда и бесит господин, – просто потому, что на Яблоню у него больше прав, – но Огонёк уже стал половиной моего сердца. Половина сердца – Яблоня, половина – младенчик. Когда я о них думал, крылья чувствовал, как часть тела, даже если медь и не текла сквозь кожу.

Но это так, отвлечённости.

Потом мы страшно долго спускались по лестнице. И чем ниже спускались, тем виднее становился город.

Я не знаю, из чего они там строили дома. Не из глины, как все люди дома строят, и не из камня, как сооружаются царские палаты. Каждая стена выглядела чёрной и склизкой, как гнилая колода, – и от неё шёл мутный зелёный свет. Окон в домах я вообще не видел никаких, зато и с крыш, и с карнизов, и отовсюду свисали какие-то осклизлые лохмотья, будто водоросли с пирса, когда начнётся отлив. Выглядело это всё так противно, что никакой человек ни за что не остался бы тут жить по доброй воле – но близнецам всё казалось нипочём.

Ну да, они-то вернулись домой.

Я только сейчас понял, насколько они не люди: им тут нравится!

В город мы вправду не входили, но горожан видели – и они нас тоже видели. Городские ворота, в проёме у которых колыхались чёрно-зелёные лоскуты, охраняла правильная городская стража, а простой здешний народ сновал туда-сюда, по своим делам – врагу не пожелаю такого зрелища!

На каких тварях они тут возили грузы, услышь, Нут! Обычное дело: в город, на базар, по тёмной дороге, ведущей неизвестно из каких дальних подземелий, а лошадки – вроде громадных белёсых клещей, запряжённых в повозку, или мокриц ростом с вьючного вола! С души воротит смотреть на все эти шевелящиеся лапки-усики, такие здоровенные, что кажутся гораздо мерзее, чем обычно, в каких-то шипах и волосках, на слепые впадины вместо глаз, на то, как это всё ползёт, скребёт камень своим гадким панцирем – тащит воз вонючей тухлятины, а рядом хозяин зыркает так, что делается холодно и тошно.

Весёлый возчик, ага. Тридцать три раза подумаешь, прежде чем подойти близко.

Наши близнецы были одеты в нормальную одежду, хоть и смотрелись под землёй призраками в человеческом платье, – а здешние и не прикидывались, что им нужно по-настоящему одеваться. Горожане, похоже, сооружали себе одежду из кусков тумана – уж не знаю, как они его кроили и шили; горожанки все кутались в чёрный дым, который тёк с них шёлковыми складками, – смотрели громадными глазищами поверх дымных струй, сами вроде столбов дыма над кострами. А на стражниках были только доспехи из… ну, из этой грозовой стали, из которой тени делают мечи. У каждого вместо панциря клубящееся облако, по которому ходят зарницы, а над облаком – жуткая змеиная харя с горящими глазами, в волчьих ушах длинные серьги из маленьких косточек, а лохматый туман на башке заплетён в косу и извивается, как змеиный хвост. И нашим близнецам этот ужас почтительно отсалютовал молниями.

Но на нас самих, на живых, стража так посмотрела, будто мы норовим пройти без пошлины. Яблоня прижалась плечом ко мне, я ей шепнул: «Ничего, они при исполнении», и тут же Ла сказал:

– Жёны человеческого государя – под защитой воинов дворца.

Стражники снова отсалютовали и ровно ничего не сказали, хотя и поухмылялись гнусно, а мы пошли вдоль городских стен, как и собирались. Услышь, Нут – я уже думал только об одном: как бы нам всем, а главное – Яблоне с Огоньком, добраться до мира подзвёздного! Из страны теней ещё никто живой не возвращался – и я уже ни в чём не был уверен.

Кое-где под ногами был камень, из которого росли каменные стволы, мёртвые и влажные, будто облизанные; кое-где городскую стену оплетал плющ – как у нас под солнцем, только бледного неживого цвета, и листья у него были жирные, белёсые, с какими-то щупальцами с исподу. В камень этот плющ вцеплялся намертво, хищно – трогать его руками не хотелось совершенно.

И цветы на нём слишком уж напоминали разинутые зубастые ротики. Ну, давай, мол, сунь сюда палец, если он тебе надоел, ага. Я видел, как в такой ротик попался подземный таракан – только панцирь хрустнул.

Пчёлка проворчала, что не станет ни на что тут смотреть, и уставилась себе под ноги. Молния озиралась, виляла хвостом, на Пчёлку фыркнула:

– Я тебя за руку, как слепую, не поведу!

Пчёлка огрызнулась, что и не нуждается в помощи, положила руку Сейад на холку и прошла вперёд – всем видом показывала, как оскорблена и унижена. А Яблоня взяла у меня младенца.

– Отдохни, – сказала. – Я вижу, как ты устал, Одуванчик. И я хочу, чтобы твои руки были свободны, на всякий случай, – ты же сильнее меня, правда?

Она была такая настороженная, моя госпожа – как птичка, которая клюёт крошки на подоконнике. Она сама измучилась всем, что у нас за последнее время произошло, и ножки у неё болели, я думаю – но она держалась, как подобает царице. Чтобы никто не подумал, что она обычная слабая женщина.

Выросла госпожа моя Яблоня за последние несколько дней. Младшая государыня, ага.

Но по-прежнему обо всех думает, хотя уже может приказать, чтобы о ней все думали, возлюби её Нут. Я бы её на руках нёс, если бы мог; ужасно жалел, что не воин.

А мы шли и шли вдоль городской стены, пока стена вдруг не свернула. Близнецы пропустили нас вперёд; вот тут-то все и увидели Реку.

Вернее, Река – это слишком громко сказано. Мы оказались на самом краешке живого мира, на дороге теней – а за этим краем начиналась мутная серость. В ней всё тонуло, как в тумане; ни обрыва не было, ни яра, ни просто берега, даже темноты не было – а только серая муть без конца и края. Она казалась ужасно глубокой; никакого просвета в этой глубине не было, зато там что-то…

Услышь, Нут, там что-то копошилось! Я смотрел на это чёрное в мёртвой серости – и понимал, что оно движется, шевелится, но не живое! И – что этого не должно быть!

Никогда, ага. Потому что люди уходят за Реку навсегда, только иногда возрождаясь в детях своих возлюбленных и побратимов. Таков порядок вещей – как он может нарушиться? Иногда очень жаль, что кто-то покинул мир подзвёздный, но если он вернулся мстительным призраком или ещё похуже – это настоящий кошмар.

Меня даже зазнобило. Яблоня погладила меня по плечу, я почувствовал, как мелко дрожат её пальцы, и сказал:

– Яблоня, давай, теперь я возьму маленького господина. Я отдохнул.

– Не здесь, – сказала она.

Так держала Огонька, будто кто-то хотел его отнять. Но малышу, по-моему, было удобно: он бубукал и улыбался своей беззубой улыбочкой. Хорошо быть младенцем: пока мать рядом, всё кажется совершенно замечательным.

Смотреть на них было жарко и больно.

– Не стойте тут, – сказал Хи. – Надо идти, а то – как знать…

Как знать, что он имел в виду, но Молния подтолкнула меня в спину, а Яблоня напряжённо улыбнулась и очень быстро пошла вперёд. А Сейад трусила боком, как настоящая собака, излучая такой свет, что линии на ладонях можно было рассматривать, но шерсть на её спине вздыбилась до самого хвоста.

Потом мы только что не бежали. Стена города теней кончилась; дорога, заросшая бледными полуживыми растениями, уходила куда-то в темноту, она шла вдоль берега – и близнецы то и дело говорили: