А продрог я к тому времени просто ужасно. Ла посмотрел на меня, как я трясусь и думаю, где бы тепла раздобыть, ухмыльнулся своей людоедской ухмылочкой и сказал:
– Тебе, евнух, тоже надо поспать. И не смотри вниз: снизу на тебя тоже смотрят. Голова закружилась?
Я встал на ноги, хотел шагнуть – и чуть не растянулся.
– Ага, – говорю. – Так кружится, будто выпил вина. Странно, да?
Он скривился:
– Странно, что ты знаешь, каково выпить вина, раб. Нарушал запрет Нут?
Я смутился, начал глупо оправдываться – ну да, было дело. Старый хозяин, ещё до Вернийе, пил это и страшно веселился – и я улучил момент попробовать, любопытно же. Оказалось вовсе не весело, только ноги не слушаются, голова кружится и чувствуешь себя последним дураком… Но тут Хи сказал:
– Сейчас пил не ты, а из тебя, Одуванчик. Разбудил кого-то из наших спящих – вот ему и захотелось горяченького…
– Меня? – говорю. Удивился.
Хи усмехнулся.
– Твоей горячей жизни, Одуванчик. Ты немало её отдал своим жарким любопытством. Не смотри туда больше.
Мне стало ужасно противно, будто ко мне пиявка присосалась, а я поздно заметил. Пришлось несколько раз глубоко вдохнуть, чтобы не вывернуло; когда отдышался, подошёл к спящим женщинам, сел на корточки рядом.
Спали такой уютной кучей – как мыши. И Сейад спала, но вполглаза, и эти полглаза приоткрыла, чтобы на меня посмотреть. Тоже охраняла Яблоню, я так думаю.
Я спросил шёпотом:
– Сейад, можно об тебя погреться?
Она сонно кивнула, и я прижался к ней с другого бока.
Сейад была тёплая-тёплая, я обнял её двумя руками и чувствовал, как у неё от дыхания шевелится шерсть; пол был ужасно холодный, но я всё равно, кажется, задремал. Я думаю, что задремал – потому что снова оказался в Гранатовом Дворце.
Я бегал по тёмной половине и разыскивал покои Яблони – но попадались всё чужие покои. И вдруг я сообразил, что совершенно не туда забрёл – потому что у всех царевен в той части Дворца, где жила Яблоня, на дверях были вырезаны райские птицы, а на здешних дверях – совершенно другое.
Скорпионы на человеческих черепах, ага.
Как только я это понял, сразу ужасно захотелось отсюда улизнуть. Захотелось к Яблоне, как к матери в детстве, даже сердце защемило – но я понятия не имел, как отсюда выбраться.
Сначала мне показалось, что прислуги тут вообще нет; ошибся.
Из-за одной двери вышел Тюльпан с охапкой лаванды. Ну да, думаю, это же покои госпожи Алмаз, наверное – и тут меня как ударило: он же уже мёртвый! В чёрном с золотом; коса заплетена, в ушах длинные серьги в виде скорпионов, а накрашенное лицо вроде бы не как у мертвеца, но землистое, осунувшееся – и глаза светятся. Таким же голубым, зеленоватым, какой в светильниках горит.
Я сделал шаг назад, само вышло, а Тюльпан сказал, как при жизни со мной никогда не говорил – грустно и ласково:
– Беги отсюда, Одуванчик. Тебе тут не место, ты ещё живой.
И воздух вокруг загустел, как смола, – я только подумал: как же им дышать-то?
– Тюльпан, – говорю, а сам своего голоса не слышу, – а ты?
Он улыбнулся, печально и тревожно.
– Спасибо, Одуванчик, мы с Изумрудом согрелись твоей скорбью, Вишня и Зяблик – тоже, всё будет нормально, только – беги, беги. У тебя другая госпожа.
Так сказал, что слова по мне прошли холодной волной. Я развернулся – и увидел госпожу Алмаз.
Я её узнал по лицу. Только по лицу и узнал, ага.
Тело у неё было – громадного скорпиона. Ростом с человека. Панцирь чёрный и золотой, суставчатые ноги в каменный пол ударяют со звоном, как железо, а хвост с жалом поднимается выше моей головы. На клешнях – золотые браслеты с гранатами. Такая сильная и быстрая, что сразу чувствуешь себя какой-нибудь букашкой, жучком – кормом, в общем.
Но хуже всего – она рассмеялась, как живая, пронзительно, и сказала мне:
– Горячая кровь – это хорошо, раб. Это никогда не бывает лишним. Я, положим, не голодна, но меня тут заждались дочери…
Тут из ближайшей двери с этим железным лязгом и звоном выскочили две такие же… с женскими головами, в гранатовых диадемах, в длинных серьгах, улыбаясь – и я понял, что это царевны, сёстры Лучезарного, которые умерли молодыми.
Я хотел закричать: «Яблоня, Яблоня – моя госпожа, а не ты! Ты вообще мёртвая, хоть и царица!» – но воздух никак не проталкивался в лёгкие и из них не шёл; а они рванулись ко мне, как к пище.
Я вжался в стену; я понял, что сейчас меня будут жрать живьём, потому что я – просто раб, вещь, ничто, еда для таких, как они. Я подумал о Яблоне, о Яблоне, которая никогда не считала меня просто рабом – и я уже сам научился чувствовать себя её другом, почти свободным. Я, наверное, очень горячо подумал, потому что у скорпионов яд закапал с жал – а за мной громко залаяла собака.
Она махнула через мою голову, шикарным длиннющим прыжком – и остановилась, загородив меня собой. Сквозь стену прошла как сквозь туман, – настоящая, плотная, – и я вдруг понял, что всё остальное тут вовсе не такое же настоящее, как Сейад и я.
Сон, мираж, одна видимость. Тень, ага.
И сразу вздохнулось легко. Госпожа Алмаз и царевны вдруг показались мне полупрозрачными, как отражение в воде; они ещё что-то говорили, но я почти не понимал, хоть и слышал голоса, как шелест ветра в листве или плеск ручья. Я положил руку Сейад на холку – и мы пошли сквозь царевен, сквозь Дворец, сквозь какие-то железные заслоны, залитые запёкшейся кровью, – и я проснулся.
Яблоня обняла меня, а Молния хлопнула по спине, и Сейад лизнула в щёку, мокро, как настоящая собака. Никто не спал, даже младенчик. Я увидел их лица – и сразу стало ясно, что все они побывали во сне в разных отвратительных местах, но Сейад их оттуда вывела.
От тепла Яблони я вдруг почувствовал приступ неожиданной радости на пустом месте – как иногда вдруг хочется взвыть с тоски на пустом месте. Даже задохнулся, когда целовал её руки. Живи вечно, госпожа моя!
И мать Сейад я поцеловал в морду. Из благодарности. Она чихнула и снова меня лизнула.
Пчёлка в это время ругала близнецов.
– Паршивое подземелье! – говорила она им. – Вы, горе-воины! Благородным женщинам снится всякая дрянь, их собираются… в общем, с ними могут сделать ужасные вещи – а вам и горюшка мало!
Близнецы переглянулись, и Ла сказал с ухмылочкой:
– Мы не можем следовать за госпожой Пчёлкой в её сны. Мы предупреждали, что людям тут лучше не спать, не пить и не есть – но госпожа сама пожелала отдохнуть…
Сейад тыкала носом хохочущего Огонька. Яблоня потрепала её между ушей – и шаманка повернула голову; смотрела она по-человечески, но человеком так и не стала.
– Мы могли бы умереть во сне, да, Сейад? – спросила Яблоня. – Это и есть власть Солнечной Собаки в незримом?
Сейад широко улыбнулась, как улыбаются весёлые добрые псы, и кивнула. Я подумал: жаль, что она не может говорить, пока собака. Но звери, даже волшебные звери, никогда не говорят – тут ничего не поделаешь.
– Может, все и не умерли бы, – сказал Хи. – От Яблони и Одуванчика веяло таким жаром человеческой любви, что его, наверное, хватило бы для пробуждения. Но выпить вашей жизни мёртвые смогли бы – а это небезопасно.
– Забавненько! – фыркнула Молния. – Выходит, вы привели нас сюда, зная, что не сможете защитить?! На верную гибель?! Хорошенькие дела…
– Если бы с вами не было шаманки, нам даже не пришло бы в голову провожать вас этим путём, – невозмутимо отозвался Хи.
– Чем быстрее вы придёте в себя и отправитесь дальше, тем больше у вас шансов, – сказал Ла.
Никто не стал спорить.
Вблизи лестница оказалась шириной в три человеческих роста. А эти звёздочки на стенах…
Короче, никакие не звёзды, конечно. Светляки.
Такая гадость, что даже удивительно, как это издалека они могут так мило выглядеть. Толстые слизистые черви, в шевелящихся отростках; через прозрачное брюхо видны их тёмные потроха, впереди – слепая голова с шипастой челюстью вроде стрекозиной, а сзади – обманный огонёчек. Такой голубой и нежный, будто не на червяке горит.
