Ювелир смотрел на него. Смотрел, не шевелясь. Потом достал сморщенный коричневый предмет и поднес его к губам. Грант увидел, как он откусил и стал жевать.

— В чем дело, Грант? Тебе не кажется, что нам уже пора идти? Еще успеем заглянуть в настоящий музей, а может, и в Американский дворец.

Грант не тронулся с места. Глядя на индейца, он вцепился зубами в подушечку собственного большого пальца. Ему казалось, будто все происходит во сне. Медленно оторвал тонкую полоску кожи, почти до сустава. Боль была мучительной, но даже она не разбудила его. Он прожевал, проглотил.

— Грант, что-то не так?

Он оторвал еще один кусочек.

Карл, король франков и ломбардцев, союзник Багдада и Византии, сидел за столом, окруженный рядами своих солдат, и размышлял о необходимости. Он установил стол в виду у них, а именно у стен Сарагосы, у ворот, которые открывались лишь затем, чтобы исторгнуть проклятия и редкий бочонок помоев. Карл отвоевал этот город у кордовских мятежников, вернув его Багдаду, однако так и не дождался благодарности за труды. Он был неверным и вдобавок язычником. Сарагоса не желала осквернять свои благословленные Аллахом улицы его присутствием. Даже если он и был ее освободителем.

Король отшвырнул опустевшую тарелку в сторону и встал. Карл отличался высоким ростом, даже для франка. Хотя он месяц просидел под стенами Сарагосы, где делать было совершенно нечего, кроме как жрать, бездельничать и злобно пялиться на укрепления, величия в нем ничуть не убыло. Он знал, как возвышается над остальными, — истинный король даже в самых простых одеждах. Карл подождал, пока разговоры вокруг него не утихнут. Король франков никогда не кричал — голос не позволял. Он всегда говорил тихо, заставляя людей вслушиваться, пока они не забывали о несоответствии между по-медвежьи крупным телом и тонким негромким голосом.

— Завтра, — произнес он, — мы отсюда уйдем. Испания решила сама разобраться в своих делах. Что ж, это их выбор. В Галлии у нас хватает и земель, чтобы управлять ими, и рвущихся в драку врагов. Оставаясь здесь, мы не выигрываем ничего.

Запустив таким образом хорька в курятник, Карл замолчал и принялся наслаждаться спектаклем. Франки разрывались между тоской по дому и воинской честью, между желанием покинуть эту чужую и негостеприимную страну и позором, который несло отступление в самом начале войны. Арабы гневно вопили. Как он, союзник воинов пророка, может покинуть их в такую минуту? Византийцы стояли наособицу, пряча улыбки.

Один голос прорезался сквозь шум. Не такой высокий, как у Карла, но достаточно близкий по звучанию, чтобы принадлежать родственнику короля. Однако его обладатель куда больше соответствовал своему голосу: изящный, темноволосый и смуглый юноша, который, по общему мнению, был копией старого короля.

— Уходим? Уходим, милорд? Сир, как мы можем уйти? Мы еще не одержали никаких побед. Мы потеряли людей, время и снаряжение. И для чего? Чтобы убраться, поджав хвост, обратно в Галлию? Клянусь Юлианом и святым Меровеем, я не собираюсь этого делать!

Ответ прозвучал со всей предсказуемостью христианского церковного антифона: [55]

— Ты не собираешься?! Да кто ты такой, щенок?! Ты что, само воплощение мудрости, чтобы командовать нашим господином королем?

«Наш господин король» дернул себя за пышные усы и нахмурился. Он нежно любил свою сестру Гизелу, но ее всегда тянуло к сомнительным мужчинам. Ее сын, лицом походивший на нее не меньше, чем на своего деда — старого короля, — нравом удался в отца. Нынешний муж сестры, который был почти ровесником глядящего на него с ненавистью юнца, внешне до того походил на сына королевы, что посторонние часто принимали их за братьев. Однако они терпеть не могли друг друга, и яростная дерзость Роланда всегда разбивалась о холодную учтивость Ганелона. Во внешности Ганелона проскальзывало что-то византийское, а вот норовом королевский советник обладал чисто франкским, и он ненавидел пасынка со всей прямотой язычника. Он тоже был Меровингом — близость по крови всегда делает ненависть жарче. Роланд никогда не понимал, что Гизела нашла в Ганелоне, но Карл понимал. Острый ум, красивое лицо и способность быстро добиваться своего в любом деле. В принципе, он был неплохой парой для дочери короля. И все же иногда Карл предпочел бы, чтобы Гизела не раскаялась в заблуждениях своей молодости и не бросила христианский монастырь ради пары дерзких черных глаз.

Ее сын и муж стояли друг против друга, разделенные столом: двое невысоких, темноволосых, разъяренных мужчин, шипящих от злобы, как сцепившиеся в драке коты.

— Ты называешь меня щенком? — выкрикнул Роланд. — Ты, змеиное отродье, ползающее на брюхе по темным углам и нашептывающее нашему господину трусливые советы?

— Мудрые советы, — ответил Ганелон, само воплощение здравомыслия. — Благоразумные советы. Знаю, что эти слова тебе едва ли знакомы и наверняка непонятны.

— Трусость! — снова выкрикнул Роланд, громче, чем прежде.

Это напомнило Карлу, почему он сам всегда воздерживался от крика. Да, голос звучал почти как женский или ломающийся тенорок подростка. Но у Роланда выходило не смешно.

— Слово, которого тебе никогда не понять, потому что ты его воплощаешь. Где ты был, когда я возглавил штурм Сарагосы? Ты хотя бы меч обнажил? Или напрудил в штаны и занимался их сушкой?

Мужчины, собравшиеся вокруг стола, растащили их, прежде чем родичи смогли наброситься друг на друга. Вырываясь из крепких рук, Роланд смеялся, как и всегда во время боя, пронзительным, звонким и диким смехом. Ганелон молчал до тех пор, пока смех не оборвался на мгновение, и тогда спокойно произнес:

— Лучше быть трусом, чем пустым хвастуном.

— Все, — сказал Карл. — Довольно.

Его услышали. Он встретился глазами с желтоволосым великаном, который не без усилий устроился на спине бьющегося Роланда. Здоровяк прижал юношу сильнее и выдавил наполовину улыбку, наполовину гримасу. Король перевел взгляд на Ганелона. Его советник, высвободившись, расправлял помятую одежду и улыбался слабой и безрадостной улыбкой. Выдержав приличествующую паузу, Ганелон поклонился королю и сказал:

— Мой господин умеет отличить мудрость от безумия. Сожалею, что ему пришлось выслушать советы глупцов.

Карл и не замечал, как были напряжены его мышцы, пока, расслабившись, не наклонился над столом и не обвел взглядом лица собравшихся:

— Я готов выслушать любого из вас. Но конечное решение за мной. Я сделал выбор. Завтра мы возвращаемся в Галлию. — Он выпрямился. — Господа, вам известны ваши обязанности. Я покидаю вас, чтобы не отвлекать от их исполнения.

После того как Ганелон ушел, Роланд вновь обрел способность рассуждать здраво. Не полностью — юноша никогда не имел склонности к трезвым суждениям, если дело касалось его отчима, — но все же достаточно, чтобы выполнить приказы короля. Прежде всего он был не врагом Ганелона, а человеком короля, графом Бретонским, со всеми вытекающими отсюда обязанностями. Оливье, убедившись, что его друг погружен в работу, отправился по собственным делам, а заодно, если честно, он хотел поискать ту девицу, что продавала солдатам сладости и оказывала иные услуги. Девицы нигде не было видно. Оливье остановился у своей палатки, поглаживая новый синяк. Его всегда поражало, как такой коротышка, как Роланд, может быть настолько свирепым бойцом. Лучшим во франкских землях, по убеждению Оливье. Одним из тройки или четверки лучших, по мнению самого Роланда. Роланд не страдал от излишней скромности. Он называл это христианским пороком. Добрый язычник должен знать себя, а значит, и свои достоинства, равно как и свои недостатки.

Оливье, мать которого верила в Христа, но отец не позволил жене воспитать сына в этой вере, не ведал такой простоты взглядов. Он не был добрым язычником. Он не мог стать христианином — христианство запрещало мужчинам наслаждаться женской любовью. Может, из него получился бы сносный мусульманин. Согласно Корану, война была священна. А мужчина, не получающий радости от плотских удовольствий, не мог считать себя мужчиной.