Но надпись мигала, как мигал до этого зал ресторана «Krahenest», а на двери косо висела белая табличка «Не работает». Я бросился на дверь, стал царапать ее ногтями. Потом закрыл глаза и потер их, чтобы зрение прояснилось. Снова открыл — и не увидел никакой таблички. Но и серебристой двери, и надписи над ней тоже больше не было. Оказалось, я царапал штукатурку.

Кто-то тронул меня за локоть, и я обернулся.

— Простите, сэр, у вас обеспокоенный вид. Могу я чем-нибудь помочь? — заботливо поинтересовался нагнавший меня все-таки еврей.

Я помотал головой, но сделал ли это, отрицая свою обеспокоенность или отвергая его помощь, — и сам не знал.

— Я ищу «Оствальд», — выдохнул я, только сейчас осознав, сколько пробежал по этой лестнице. И пояснил, увидев недоумение на его лице: — Цеппелин «Оствальд».

Может быть, я ошибаюсь, но мне вдруг показалось, что в его глазах сверкнуло скрытое торжество, хотя выражение лица было по-прежнему сочувственным.

— А, цеппелин… — повторил он прямо-таки медовым голосом. — Вы, должно быть, имеете в виду «Гинденбург».

«Гинденбург?» — подумал я. Но не существует цеппелина под названием «Гинденбург». Или существует? Неужели я мог ошибиться в таком простом, бесспорном, казалось бы, вопросе? В последние минуты две у меня в голове как-то все перепуталось. Я изо всех сил старался убедить себя, что я — это я, что я в своем, правильном, мире, и растерянно шевелил губами, почти беззвучно повторяя: «Bin Adolf Hitler, Zeppelin Fachman…» [47]

— Но «Гинденбург» здесь не приземляется, — сказал мой еврей, — хотя, помню, высказывались идеи, не установить ли на крыше Эмпайр-стейт-билдинга мачту для дирижаблей. Может быть, вы видели новости по телевизору и подумали…

Тут он вдруг помрачнел — или притворился мрачным — и вымолвил совсем уж невыносимо сладким голосом:

— Вы уже слышали сегодняшние трагические новости? О, я надеюсь, вы ищете «Гинденбург» не затем, чтобы встретить кого-то из членов семьи или друзей. Сэр, мужайтесь. Несколько часов назад, подлетая к базе в Лейкхёрсте, в Нью-Джерси, «Гинденбург» загорелся… Все было кончено в считаные секунды. По крайней мере тридцать или сорок пассажиров сгорели заживо. Держитесь, сэр.

— Но «Гинденбург», то есть я хотел сказать «Оствальд», не мог сгореть! — воскликнул я. — Это же цеппелин, он летает на гелии.

Еврей покачал головой:

— О нет. Я, конечно, не ученый, но знаю, что «Гинденбург» заправляли водородом, — обычное немецкое безрассудство и склонность к необдуманному риску. Ну по крайней мере мы, слава богу, не продаем гелий нацистам.

Я лишь растерянно шевелил губами, слабо протестуя.

— Вы меня простите, — произнес он, — но мне показалось, вы что-то говорили об Адольфе Гитлере. Я полагаю, вам известно, что у вас есть некоторое сходство с диктатором. На вашем месте, сэр, я сбрил бы усы.

Я почувствовал, как от этого вежливо сформулированного замечания, сделанного, однако, оскорбительным тоном, во мне закипает гнев. Вдруг все вокруг замигало красным, и я ощутил какую-то странную судорогу внутри — судорогу, которую, вероятно, испытываешь, когда переходишь из одной реальности в другую, параллельную: на некоторое время я стал тезкой нацистского диктатора, его почти сверстником, американским немцем, рожденным в Чикаго, никогда не бывавшим в Германии и не говорившим по-немецки, чьи друзья все время дразнили его случайным сходством с Гитлером. И который упрямо повторял: «Нет, я не сменю имя. Пусть этот подонок-фюрер сменит. Когда-то британский Уинстон Черчилль предложил американскому Уинстону Черчиллю, автору „Кризиса“ и других романов, сменить имя, чтобы их не путали, потому что британский Черчилль тоже что-то писал. Американец ответил ему, что идея хорошая, но поскольку он на три года старше, то пусть британец сам сменит имя. Примерно то же я мог бы сказать этому сукину сыну Гитлеру».

Еврей все еще насмешливо смотрел на меня. Я уже собирался дать ему резкую отповедь, но вдруг почувствовал вторую судорогу и понял, что переживаю еще один катаклизм. Первый переместил меня в параллельный мир. Второй оказался перемещением во времени, и я перенесся из 1937 года (где я родился в 1889-м и мне было сорок восемь) в 1973-й (где я родился в 1910-м и мне было шестьдесят три). Имя изменилось на мое настоящее (но какое оно — мое настоящее?), и я уже ни капли не походил на нацистского диктатора Адольфа Гитлера (или на специалиста по дирижаблям Адольфа Гитлера?), и у меня действительно имелся взрослый женатый сын, и он занимался социологией и историей в Нью-Йоркском университете, и у него было полно блестящих идей, но среди них я не знал никакой «теории переломных моментов». А еврей — я имею в виду высокого худого человека в черном, с семитскими чертами лица — пропал. Я озирался по сторонам и не находил его.

Я дотронулся до левого верхнего кармана, моя рука дрогнула и скользнула внутрь: там не было ни молнии, ни драгоценных документов — только пара грязных конвертов с какими-то карандашными пометками.

Не помню, как я вышел из Эмпайр-стейт-билдинга. Наверное, воспользовался лифтом. Единственное, что сохранила моя память после всего этого наваждения, была картинка — Кинг-Конг, кувырком летящий вниз с крыши здания, похожий на смешного и жалкого огромного плюшевого медведя.

Некоторое время, показавшееся мне вечностью, я брел по Манхэттену как во сне, вдыхая канцерогенные испарения автомобилей. Иногда я вдруг «просыпался», в основном когда переходил улицы, встречавшие меня не мягким мурлыканьем, а злобным рыком машин, а потом снова погружался в транс. Еще там были большие собаки.

Когда я наконец пришел в себя, оказалось, что я иду в сумерках по Гудзон-стрит в северном конце Гринвич-Виллидж. Взгляд мой упирался в ничем не примечательное светло-серое квадратное здание вдалеке. Скорее всего, это был Всемирный торговый центр высотой тысяча триста пятьдесят футов. Потом его заслонило от меня улыбающееся лицо моего сына, профессора университета.

— Джастин! — воскликнул я.

— Фриц! — обрадовался он. — Мы уже начали немного волноваться. Где ты был? Нет, это, конечно, не мое дело. Если ты ходил на свидание с девушкой, то можешь не рассказывать.

— Спасибо, — поблагодарил я. — Я что-то устал и слегка замерз. Нет, никаких свиданий, просто побродил по своим памятным местам. И получилось дольше, чем я ожидал. Манхэттен изменился за то время, что я не был на западном побережье, но не очень сильно.

— Становится холодно, — сказал Джастин. — Пошли вон в то заведение с черной вывеской. Это «Белая лошадь». Сюда частенько заходил выпить Дилан Томас. Говорят, он нацарапал несколько стихотворных строчек на стене в туалете, но их потом замазали.

— Хорошо, — согласился я. — Только закажем кофе, а не эль. Или, если нельзя кофе, тогда колу.

Я не склонен к выпивке, потому что не люблю говорить тосты.

Давно пора было взяться за серьезную историю космической расы.

Как-никак, ныне, в 2001 году, у нас две постоянные колонии на Луне и форпосты на Марсе, Меркурии и лунах Юпитера. Не говоря уже о без малого сотне околоземных орбитальных фабрик, отелей, лабораторий и энергетических станций, работающих на солнечной энергии, и дюжине станций, вращающихся на L-5 [48]между Землей и Луной. В Алдермастонской лаборатории ракетной тяги уже строят первый автоматический межзвездный зонд и проектируют ковчег, способный доставить поколения колонистов к иным звездам.

У нас достаточно увлекательных, неглупых, но несколько скоропалительных образчиков космического бахвальства, наподобие работ Кларка, Азимова и Сагана. И в избытке сухих официальных исторических трудов, созданных комитетами, и целые завалы самовлюбленных, написанных литературными неграми автобиографий ракетчиков и второразрядных астронавтов. Мы не испытываем недостатка в комментариях таких тяжеловесов, как П. К. Сноу, Норман Майлер и Гор Видал, но их писания, якобы посвященные первой высадке на Луне, Второй Американской революции или борьбе за внешние системы, на самом деле заполнены авторским самолюбованием. И уж конечно, у нас достаточно писанины, собранной из пресс-релизов и дешевых журнальчиков, и более чем достаточно сляпанных на скорую руку манифестов от шарлатанов, вообразивших себя пророками космоса. (Я способен пробраться сквозь дебри безумных фантазий Джорджа Адамски и кое-как разжевать «Космическую гонку, которой не было» Бодрийяра, но Л. Рон Хаббард!)