— Сэр Оливье?

Он услышал приближающиеся шаги. Развернувшись, Оливье поднял бровь. Его слуга отвесил почтительный поклон — для тех, кто мог наблюдать со стороны, — твердо поглядел хозяину в глаза, что осталось только между ними.

— Сэр, — сказал Вальтар, — вам надо кое с кем встретиться.

Его взгляд отметал вопросы, а тон пресекал возражения.

Оливье сжал губы и отправился следом за Вальтаром.

Вальтар вел его кружной дорогой, практически обходя лагерь стороной, держась позади палаток и замирая всякий раз, когда кто-нибудь проходил мимо и мог опознать их. Оливье в таких случаях пригибался как можно ниже, но пользы от этого особой не было — тень его все равно оставалась исключительно крупной тенью.

Воин следил за тем, куда направляется слуга и какие части лагеря они прошли. Из одного конца в другой, и — да, эти выстроившиеся кругом палатки принадлежали Ганелону, а шатер Ганелона стоял в центре. Хотя лагерь пришел в движение, подстегнутый королевским приказом, здесь царила почти абсолютная тишина. У входа в шатер дежурили стражники, но в сумерках за шатром никого не было. Туда-то Вальтар и провел Оливье со всей сноровкой опытного охотника. Остановившись, он сделал господину знак опуститься на колени и прислушаться.

Поначалу ничего не было слышно. Оливье уже почти собрался встать и, оттащив не в меру ретивого слугу от палатки, хорошенько его отчитать, когда раздался голос. И он принадлежал не Ганелону. Говорили по-гречески, а греческий Оливье знал неважно. И все же достаточно, чтобы уловить смысл.

— Нет. Нет, друг мой. Не вижу в этом мудрости.

Ответил, несомненно, Ганелон. Ганелон, который всегда уверял, что знает греческий не лучше короля, — а этого едва хватало, чтобы понять речи посла, но было слишком мало для свободной беседы, — тот самый Ганелон говорил по-гречески без всяких затруднений и, насколько Оливье мог доверять своему неискушенному слуху, почти без франкского акцента.

— Тогда, друг мой, — прозвучало иронично, но не враждебно, — ты не знаешь короля. Да, он отступает от Сарагосы. Да, кажется, что этим он способствует нашему делу. Но король совсем не так прост. Не принимай его за простака только потому, что его сложность не похожа на сложность византийца.

Голос грека был мягок, как шелк, — это означало, что говорящий злится.

— Ошибка мне еще только предстоит. Но я все же не понимаю, чего ты добиваешься. Сарагоса ничем не помогла делу своего калифа, изгнав союзника, который отбил ее у мятежников. Его уход — проявление гнева и благоразумия. Нам следует пестовать эти чувства, согласен. Но не стоит раздувать — в том нет необходимости, и, если ты ошибешься, мы потеряем все, чего успели достичь. Иногда даже византиец выбирает простое решение.

— Простое, да. Простое, как его племянничек. Вот человек, который не успокоится, пока не ввяжется в очередную войну. Наше отступление кажется ему не разумной стратегией, а трусливым бегством. Если позволить ему повлиять на короля, если он привлечет своих подпевал с их подстрекательством и боевыми кличами, король вполне может изменить решение. Более того, он может вообще отвернуться от нашего пути и принять ислам. Ты, возможно, этого не замечаешь, но я-то вижу. Вера Мухаммеда его привлекает. Она зажигает огонь в его сердце. Святость войны. Соблазны плоти в этой и следующей жизни. Мечты об империи. А что мы можем предложить взамен?

— Мы можем предложить реальную империю, — ответил грек.

Ганелон невежливо фыркнул:

— Как бы не так! Мы оба тут заговорщики. Ты знаешь не хуже меня, что наша святейшая императрица ни за что не ляжет в постель с язычником-франком, как бы горячо он ни твердил о своем обращении в истинную веру.

— Нет, — возразил грек с опасной мягкостью. — Этого я не знаю. Ирина — императрица. Она практична и понимает, в чем нужды империи. Если бы ее господин прожил еще год или два… — Он вздохнул. — Но «если» не выиграло ни одной битвы. Басилевс мертв, и басилисе нужен сильный супруг. У вашего короля есть эта сила, и к ней прилагаются земли.

— Однако согласится ли он на то, чтобы Византия называла их своими? У него нет причин любить империю. Он противостоит распространению нашей веры, как и его отцы до него. Для него наш Господь — преступник, распятый на дереве, менее благородный и достойный почитания, чем Вотан саксонцев. Наша Церковь не имеет власти в этих краях — она видится Карлу бандой полубезумных священников на задворках мира, чему только способствует то ничтожество в Риме, что зовет себя наследником Петра и постоянно ссорится с патриархом в Константинополе. Для короля куда проще и целесообразнее принять доктрину Божественного Юлиана, которая позволит ему управлять королевством по собственной воле и жить так, как он захочет.

— Божественный! — с отвращением произнес грек. — Отступник, да будь он трижды проклят за то, что сотворил с миром. Наша империя распалась, и Запад стал добычей варварских орд. Свет Иисуса гаснет, где бы он ни был зажжен, а теперь еще и ужас, наступающий с востока, юга и запада, — исламские армии, собравшиеся для последнего прыжка. Карл должен выбрать их или нас, иначе его растопчут. Он — ключ к Европе. Без него мы, возможно, удержим восточные территории, но запад будет для нас безнадежно потерян. С ним мы вернем большую часть нашей империи и создадим плацдарм для того, чтобы вернуть остальное.

Ганелон ответил быстро и с такой страстью, что даже притаившийся на корточках за палаткой Оливье вздрогнул:

— И если он обратится в ислам, потеряна окажется не только Европа — сама Византия может пасть. Язычник Карл воображает себя просвещенным и разумным человеком, мечтающим о возрождении Рима. Мусульманин Карл не будет видеть ничего, кроме мира, утонувшего в крови.

— И поэтому, — спросил грек, — ты хочешь заставить его сделать выбор?

Ганелон успокоился, но голос его остался напряженным и зловеще тихим:

— Ты мудр и искушен в делах дипломатии и войны. Но я знаю своего короля. Будет глупо оставить дело на произвол судьбы или — если хочешь — предоставить все Божьей воле. Недостаточно положиться на то, что память о Римской империи заглушит в его сердце звериный рев ислама. Он в конечном счете последователь Юлиана Отступника. Так же, как и его бешеный племянничек, который, по слухам, поклялся, что не склонит головы ни перед каким божеством. И который считает невежество добродетелью.

Ганелон ненадолго замолчал, словно пытаясь справиться с гневом и восстановить нить разговора.

— Граф Роланд представляет опасность для нас и нашего дела. Пока он жив, король не станет христианином. Я абсолютно уверен. Надо от него избавиться, и поскорее. Я не знаю способа лучше — а заодно это склонит короля на нашу сторону.

— А если ты потерпишь неудачу? Что тогда, друг мой?

— Не потерплю. Клянусь тебе.

Больше ничего важного для Оливье они не сказали. Рискуя быть обнаруженным, он еще некоторое время просидел за палаткой, пока не стало ясно, что о заговоре больше речи не пойдет. У входа в шатер послышалось какое-то движение: сменялись часовые, прозвучала греческая фраза. Оливье быстро ретировался.

Вечность прошла, прежде чем он смог застать Роланда наедине. Приступ ярости миновал, и граф целиком погрузился в свои обязанности. Возвращение Оливье он встретил ливнем команд, срочных и по большей части трудноисполнимых. Оливье сжал зубы и повиновался. Но он старался приглядывать за Роландом — настолько, насколько это было возможно в суматохе.

За час до рассвета, когда лагерь наконец успокоился и люди прикорнули на час или два, чтобы восстановить силы перед походом, Оливье последовал за графом в его палатку. Он поступал так не впервые, и Роланд посмотрел на него без всякого удивления.

— Думаю, сегодня тебе следует отоспаться, — с намеком произнес граф.

Оливье покраснел. Он думал совсем не о том, о чем и сказал.

Племянник короля заломил бровь. Может быть, он поверил. Может, нет. Через мгновение Роланд пожал плечами и начал раздеваться, готовясь ко сну.