Рудзит еще издали, увидев его, помахал ему рукой.

У Самарина сердце радостно заколотилось, он даже замедлил шаг.

— Прибыл радист, давайте материал, — сказал Рудзит.

Самарин стоял неподвижно.

Рудзит рассмеялся:

— Связь, говорю, есть. Оглох, что ли?

Самарин передал ему шифровку и сказал:

— Вечером буду у вас дома, принесу еще.

— Сообразил наконец, — проворчал Рудзит.

Самарин вскочил в трамвай на ходу — скорее домой и, минуты не теряя, зашифровать подробное донесение о положении дела. Прежде всего об Осипове — это главное. Потом о провокаторе Зутисе... Но что может Центр издали посоветовать в отношении Осипова? Не вспомнит ли Иван Николаевич того разведчика, который запрашивал совета в отношении попа? Но нет, Осипов — это слишком важное дело, и Центр должен знать о нем все.

Поздним вечером, уже около полуночи, когда Самарин вернулся от Рудзита домой, последовал условный звонок Осипова, он вызывал его на личную встречу. Видать, его лихорадило сильно.

Никогда раньше Самарин не видел его таким — лицо опухшее, плохо побритое, под глазами мешки.

Как требовало условие, они встретились ранним утром у рынка, но Осипов предложил уйти отсюда. Не дожидаясь согласия Самарина, он пошел по направлению к Марьинской улице. Очевидно, он заранее выбрал место для встречи и теперь шел туда быстро и уверенно. В нескольких шагах позади шел за ним Самарин. Перед тем как свернуть на Ключевую улицу, Осипов первый оглянулся, проверил: заметил ли Самарин поворот пути?

По Ключевой они вышли на пустырь, пройдя который свернули вдоль кирпичного забора какой-то бездействующей фабрики. Наконец возле низкого складского здания Осипов остановился, подождал Самарина и, как только он приблизился, сказал:

— Боюсь, что я последний день на свободе.

— Что случилось?

— Помните, я давал вам сведения по трем своим агентам, которых мы засылали в Белоруссию?

— Конечно помню. Центр благодарил вас за эту информацию,

— Ну вот... А ваши взяли только двоих. А третий выскочил, явился сюда, и вчера до позднего вечера его допрашивали гестаповцы. На первом допросе я присутствовал, и он все время намекал, что ловушка для них была приготовлена еще здесь. Он поглядывал при этом на меня и явно что-то недоговаривал. Вечером его снова допрашивали, но меня туда не допустили. — Осипов помолчал. — Не говоря уж о том, что позавчера я пришел на работу нетрезвый и у меня произошло столкновение с главным гестаповцем. Он сказал мне, что пьяницам здесь делать нечего.

— Может, вам лучше немедленно скрыться? — предложил Самарин.

— Подождите! — резко отмахнулся Осипов. — Я сказал еще не все. И теперь касающееся непосредственно вас. Помните, вы интересовались человеком, который поздоровался со мной во время нашей встречи? Это был тот мой агент, о котором я однажды рассказывал вам раньше, помните, он отказался выполнять мое задание? После этого он переметнулся в гестапо. Так вот, он заинтересовался вами, специально явился ко мне и спросил, с кем я был у рынка. Я оказал ему: с одним немецким коммерсантом, по фамилии Раух, хочу купить у него хорошую картину. Тогда он говорит: «Неужели я обознался? Со мной никогда такого не бывало». Я спросил, кем же тот человек ему привиделся. Он отвечает: «Один русский, с которым я в первые недели войны мотался по Белоруссии, и он ладил через фронт к своим...»

— Как его фамилия? — осевшим голосом спросил Самарин, уже понимая, что вопрос излишен, — то был Карандов!

— У него по крайней мере три фамилии: Ковальчук, Кравцов, Карандов... Я, конечно, сделал все, чтобы разуверить его, но видел, что он в свою способность запоминать лица верит больше, чем мне. В случае чего заверяю, что показаний о вас я не дам, У меня все. Прощайте.

Осипов резко повернулся и зашагал вдоль кирпичного забора, Самарин стоял и бездумно смотрел ему вслед.

Собственно, в эту минуту Самарину уже было ясно, что с его работой здесь покончено и что нужно немедленно из города уходить. Он только не мог сейчас сообразить, как он это сделает. Осипов уже скрылся за поворотом, а Самарин все еще стоял со странным ощущением, что стоит ему двинуться с места, как перед ним возникнет опасность. Но вот оцепенение прошло. В общем, все ясно — надо идти к Рудзиту. Но он сейчас на рынке, и среди бела дня идти к нему туда безрассудно. Особенно теперь. Идти домой тоже нельзя. Вполне возможно, что Карандов о своих подозрениях уже сказал в гестапо, и тогда дома его может ждать засада. Значит, до сумерек проболтаться где-то здесь, в этих пустынных местах. Зимние сумерки скорые — переждать надо часа три.

Ох и длинные же были эти часы! Миновав здание тюрьмы, он вскоре вышел на городскую окраину. В лицо ему хлестнул холодный ветер со снегом, а впереди была слившаяся с горизонтом белая равнина. Зима, которой он еще вчера не замечал, настоящая, белая зима, совсем не такая, как в городе. И он по заснеженной дороге пошел в эту зиму. Шел и то с горечью, то с возмущением, а то с удивлением думал о том, что произошло. Да, его работу оборвал дикий случай. Дикий!.. Но такой ли уж дикий? При разработке операции о Карандове просто забыли. Все забыли, и он сам в том числе. Причем он-то и должен был напомнить о нем первым. Подумал бы — и конечно же то, что сейчас случилось, было бы предусмотрено. С другой стороны, как это можно было бы предусмотреть? Тогда, значит, отменили бы операцию?!

Когда стемнело, Самарин пришел к Рудзиту домой и, не вдаваясь в объяснения, сказал, что ему надо немедленно, этой же ночью, скрыться из Риги.

Рудзит в эту минуту растапливал печку, тому, что услышал, нисколько не удивился и продолжал раздувать робкий огонек, а когда он наконец разгорелся, сказал:

— Пойдешь в Задвинье, дам тебе адрес, там жди, а я тут свяжусь, с кем надо. А теперь мы выпьем горяченького чайку.

Пока он готовил чай, Самарин написал донесение в Центр:

Передав Рудзиту донесение, Самарин сказал:

— Вместе с этим передайте радисту мою сумочку, что хранится у вас. Осторожнее с ней — она стоит очень дорого. — Это были золото и всякие драгоценности, которыми снабдили его еще в Москве.

— Не дороже жизни, — небрежно обронил Рудзит.

Он, видать, был неплохим психологом, заметил состояние Самарина и за чаем вдруг спросил:

— Знаешь, о чем я думаю, прося милостыню на рынке?

Самарин молча покачал головой,

— Так я тебе расскажу... Вот, к примеру, идет их патруль. Они теперь меньше как вдвоем не ходят — страшно им, окаянным. И вот они подходят ко мне на днях и смешное придумали — спрашивают чего-то по-своему, жестами поясняют, на свои задницы показывают и ржут. А я ничего. Только смотрю на них и про себя говорю: скоро вы, гады, заплачете. И они, ей-богу, будто поняли, что я думаю, — один подтолкнул другого: дескать, пошли-ка от него куда подальше. Уходят и оглядываются, за спины свои боялись... Ох, не хотел бы я быть на их месте! Тебе я помогу, не беспокойся. Не впервой это... Вот недели две назад тоже через Задвинье отправили мы в лес двух наших. В порту работали — на такелажке плавали. Так они выводили из Даугавы в море немецкий пароход, полный солдат. Вывели все как положено, а на прощанье сунули ему под корму магнитную мину. Здоровая, говорили, мина. Пароход еще виден был, когда рвануло. Немцы туда на спасение три судна бросили, но привезли человек тридцать, не больше. А нашим пришлось удирать — заподозрили, гады, неладное... — Рудзит помолчал, покачал головой: — Что-то я разболтался на ночь глядя. Тебе надо идти.