С Вальрозе они условились встретиться у оперного театра. Уже войдя на бульвар Аспазии, Самарин подумал, что в таком радостном настроении он встретиться с Вальрозе не имеет права. А вот так сразу отрешиться от него был не в силах.

Самарин остановился, потом повернул обратно. Лучше он опоздает. Нужно было вернуть себя во вторую жизнь, в которой то берлинское сообщение для него — и горе, и тревога. Может, только артисты, труд которых связан с необходимостью перевоплощений, поймут, как нелегко ему было сейчас расстаться с самим собой и стать немцем...

Он подошел к театру с получасовым опозданием. Вальрозе там не было. Но был ли он раньше? Может быть, он, сраженный горестным известием, отказался от мысли идти в ресторан?

Подождав немного, Самарин решил позвонить Вальрозе на службу и вести себя так, будто он ничего не знает — пришел, мол, к театру, как условились, а его нет.

Услышав голос Вальрозе, Самарин, не здороваясь, не называясь, спросил весело:

— Ты что, решил меня заморозить?

— Откуда ты говоришь? — строго спросил Вальрозе.

— «Откуда», «откуда»! Из автомата у оперного театра. Разве так друзья поступают?

— Зайди ко мне, — тихо сказал Вальрозе.

— Зачем? Я, кроме всего, проголодался.

— Ты что, ничего не знаешь?

— А что мне надо знать?

— Зайди сейчас же ко мне. — Вальрозе положил трубку.

Вокзал был рядом, и спустя несколько минут Самарин вошел в кабинет Вальрозе:

— Ну я пришел. Дальше что?

Вальрозе сделал ему знак рукой и продолжал, склонившись к приемнику, слушать немецкую передачу. Самарин тоже стал слушать.

Передавали еще раз все то же сообщение, и после него снова заиграл оркестр. Самарин изобразил на лице потрясение и потерянно опустился на стул. Вальрозе выключил приемник, повернулся к нему и тихо спросил:

— Ты понял, что произошло?

Самарин потрясенно молчал.

— Катастрофа... катастрофа... катастрофа... — повторял, раскачиваясь, Вальрозе.

— Но это же... локальное несчастье. На других фронтах... — осторожно заговорил Самарин, как бы утешая Вальрозе.

Но тот перебил его:

— Помолчи! Что ты в этом понимаешь?! Это — катастрофа исторического замысла фюрера. — Вальрозе выкрикивал это шепотом, глядя на Самарина округлившимися глазами. — Час назад здесь у меня был полковник, бывалый фронтовик. Он из Берлина возвращается под Ленинград, забежал ко мне узнать, о каком несчастье болтают на вокзале. Когда я сказал ему, что случилось, он заплакал. Ты видел когда-нибудь, как плачут полковники с Железным крестом на груди? Несчастье, Вальтер... Великое кровавое несчастье...

Самарин скорбно молчал, решительно подавляя в себе опасное раздвоение души.

— 1924 год застал меня в Париже. Я забыл тебе сказать, как я вообще оказался за границей. Я действительно офицерил в царской армии, а во время гражданской войны — у Врангеля. Был всего лишь подпоручиком, но побег из Крыма я испил полной чашей, наравне с полковниками. Но думал я тогда совсем не так, как полковники. Дело в том, что еще на фронте я подружился с двумя молодыми эсерами. Парни были политически образованными и царя-батюшку с его монархией не жаловали. Революцию семнадцатого года они приняли как благо для России и подбивали меня бросить фронт и разъехаться по домам. Но сами же в последний момент засомневались — все-таки действовала военная дисциплина. Кончилось тем, что мы оказались у Врангеля, а потом удрали в Турцию, а оттуда — в Югославию. Но тут они совсем с цепи сорвались, начали вести открытую агитацию за возвращение в Советскую Россию. Одного из них тут же прибрала к рукам врангелевская контрразведка, и он исчез. А другой уехал в Польшу. Звал ехать туда и меня, говорил, что там обосновался их эсеровский вождь Савинков, который скликает единомышленников, чтобы начать борьбу за какую-то новую демократическую Россию. Я не поехал — мне к тому времени осточертело всяческое политическое прожектерство. Я нашел себе хорошую работу в Белграде. Но не прошло и года, как мой приятель вернулся из Варшавы, и он сильно меня удивил своими новыми рассуждениями. С Советской Россией, говорит, честный человек воевать не должен, там истинно народная власть, и другой власти русские не хотят.

— Ты что, стал большевиком? — спросил я.

Он засмеялся:

— Большевиком не большевиком, а правду жизни стал понимать лучше.

Оказывается, он в Варшаве познакомился с каким-то человеком, который и вправил ему мозги. Надо заметить, что, чем больше я его слушал, тем тверже становился на его сторону. И мы начали вместе вести тайную агитацию среди русских. А в 1923 году в моей судьбе происходит крутой поворот. Началось с того, что из Варшавы в Белград приехал знакомый моего приятеля. И он оказался советским разведчиком. Узнали мы это не сразу, а когда узнали, не задумываясь начали вместе с ним работать. Общение с ним стало для меня открытием мира и главной в нем мудрой силы — Ленина. Я буквально проглотил все написанное Лениным, что можно было достать в Белграде. А работа для советской разведки стала для меня радостным и гордым делом. В том же году я был переброшен во Францию и стал действовать там. Работы было все больше, задания одно интереснее другого. Усталости не знал. Жизнь была наполнена до краев высоким смыслом, сознанием своей полезности новой Родине — Советской России.

И на полном разбеге такой жизни и работы — страшное незабываемое утро. Я купил в киоске «Юманите» и на первой странице газеты увидел портрет Владимира Ильича Ленина в траурной рамке. Известие о смерти Ленина я воспринял как свою личную катастрофу. И как раз в этот же день у меня встреча с одной сволочью из русского общевоинского союза. Отменить нельзя. Как было условлено, я встретился с ним в ресторане «Трокадеро». Он прямо сиял от счастья. И только сел за столик, говорит:

— Надеюсь, уже знаете? Их Ленин отбросил копыта.

Это было страшное для меня мгновение — я был на волосок от того, чтобы выхватить браунинг и всадить в него всю обойму. Описать все, что я тогда пережил, я не в силах... — Иван Николаевич замолчал и так сжал зубы, что у висков у него вздулись белые желваки, наверно, он еще раз переживал ту минуту. — В общем, я тот экзамен не выдержал. Мы заговорили о деле, а я не могу слова вымолвить, будто кто мне горло стиснул. И сволочь спрашивает:

— Что это с вами? Вам плохо?

Я молчу. Он кричит кельнеру:

— Быстро рюмку коньяку!

Глоток коньяка мне помог, натянутые, как струны, нервы отпустило, появилось дыхание. Но разговаривать о деле я не смог, извинился и ушел. И это было не что иное, как бегство, которое сволочь могла разгадать... В чем была моя ошибка? Ведь сообщения о тяжелой болезни Ленина уже печатались в газетах, я их читал, но логически домыслить эту драматическую ситуацию не сумел. А был обязан суметь. Внезапные ситуации для разведчика могут возникать в исключительном случае, иначе он слабый разведчик, плохой анализатор фактов.

После Сталинграда Ганс Вальрозе в состоянии депрессии находился недолго. Она у него прошла, как только он убедился, что на нем лично это событие никак не отразилось. В те траурные дни он не раз с тревогой говорил Самарину, будто всех офицеров, работающих в тылу, собираются отправить на фронт, а их места займут старики, призванные по тотальной мобилизации. Но этого с ним не случилось. Более того, он был повышен в звании. Старики, однако, появились, но они заменили только солдат, которые были прикомандированы к комендатуре гестапо на Рижском вокзале, и теперь Вальрозе ими распоряжался. Но то, что он как бы вместе с Самариным пережил те тяжкие дни национального траура, еще больше их сблизило. Теперь Вальрозе бывал у Самарина дома, держался с ним откровенно во всем, называл его единственным настоящим другом, с которым ему легко и спокойно. В день его рождения Самарин подарил ему картину латышского художника Калнрозе, обыграв в дарственной надписи схожесть их фамилий...