— Спасибо за дружбу. Отцу я о тебе напомню. Но если что, уезжай в Берлин — и прямо ко мне.

Возвращаясь домой, Самарин думал только о том, что с отъездом Вальрозе у него одной опорной точкой стало меньше.

А утром Самарин был у доктора Килингера. Ему он подарил сложную фарфоровую композицию, изображавшую музыкантов у клавесина.

— Какая прелесть! Какая прелесть! — радовался Килингер, поворачивая перед собой подарок и так и этак. — Какая тонкая работа! Посмотрите, как сделаны кружева на жабо у музыканта! Ниточки видны! Замечательный подарок, милый Раух. Спасибо. — Он поставил подарок на полку и уставился на него отрешенным взглядом. — Знаете, о чем я думаю, Раух? Ведь эта прелестная вещица сделана у нас в Германии в прошлом веке. Сколько пронеслось над землей бурь, а это творение искусных рук уцелело и рассказывает о далеком прошлом нашей с вами родины... — И вдруг, повернувшись к Самарину, спросил неожиданно: — А что для будущего оставили мы, наше время?

Самарин молчал. Разговор предложен весьма опасный.

— Что вы молчите, Раух? Ну хорошо, не будем об этом... У вас все сошло благополучно? — легко и походя спросил Килингер, для которого то, что произошло с Самариным, было простым случаем в медицинской практике.

— Да. Спасибо, профессор, — так же легко постарался ответить Самарин.

— А я за вас получил нагоняй от господина Осипова. Он заявил, что мог помочь вам безо всякого труда.

— Вы ему сказали... все? — по-настоящему встревожился Самарин.

— Не беспокойтесь, врачебную тайну я соблюдаю свято. И я заверил его, что у вас все будет в порядке.

— Спасибо.

— В госпитале вас не очень мучили?

— Боже мой, все те же вопросы, что я слышал еще в детстве!

— Это неизбежно, Раух. Но мой совет — помните о своей болезни. Для вас всякое переутомление — беда. Я говорю вам это со всей серьезностью. И лучше всего вам уехать в Германию.

— Куда в Германию, профессор? — с болью спросил Самарин. — В Гамбург, к развалинам нашего дома, под которыми лежит мой отец? — Самарин помолчал, устремив взгляд в пространство. — Здесь у меня есть дело, которое отвлекает от всего, а там нужно будет начинать что-то новое, а на это нет сил. Нет желания. И вообще, такая гнусная апатия ко всему! По утрам голова, все тело налиты свинцом. Чего мне стоит, если бы вы знали, подняться с постели!

Килингер помолчал, пристально смотря на него, и сказал:

— Заходите ко мне почаще. Прошу вас...

Вернувшись домой, Самарин позвонил по домашнему телефону Осипова.

— Объявились наконец? Здравствуйте, В какие войска вас направили?! — весело говорил Осипов.

— Все обошлось...

— Но вы, милейший, играли с огнем.

— Никакого огня не было, болезнь есть болезнь.

— Да вы просто не знаете, какая идет подчистка тыла. Откуда вы звоните?

— Из дома.

— Заходите ко мне. Угощу вас настоящим русским чаем.

— Не поздно?

— Все, что приятно, никогда не поздно. Я жду...

Осипов повесил трубку, точно боялся, что Самарин откажется.

Осипов, распахнувший перед Самариным дверь, был в мятой полосатой пижаме.

— Прошу, дорогой гость. Прошу. — От него пахло водкой.

Самарин удивленно оглядывал просторную переднюю, две стены которой сплошь закрывали зеркала.

— Вот и я не могу понять, зачем чину полиции нужны были собственные отражения со всех сторон? — рассмеялся Осипов.

— Какому чину? — не понял Самарин.

— Я установил, что до появления в Риге Советов здесь жил некий высокий чин латышской полиции. А в сороковом году тут поселился уже какой-то советский чин. Идемте, я покажу вам кое-что...

Они вошли в огромную комнату, в центре которой стоял круглый дубовый стол персон на двадцать. Вокруг него — такие же черные дубовые стулья с высокими резными спинками. Но Самарин смотрел на невероятное — над сервантом висел портрет Ленина.

— Это же чей портрет? — спросил Самарин.

Осипов расхохотался.

— Господин Ленин! Надо знать, господин Раух. А повесил сей портрет, надо думать, советский чин. Раньше на этом месте висел портрет латышского президента Ульманиса. Его я обнаружил в кладовке и повесил на кухне — пусть в квартире останутся приметы от всех ее хозяев, от всех, так сказать, эпох.

— Какая же примета от вас? — поинтересовался Самарин.

— А вот... — Осипов показал на книги, лежавшие грудой на столе, на серванте и даже на полу. — Тут, знаете ли, я обнаружил один брошенный книжный магазин и приказал книги доставить мне. Жить без книг я не могу, А любимое мое место в квартире — кухня. Пройдемте туда.

Такой большой кухни с двумя широкими окнами Самарин никогда не видел. На пустой стене висел портрет президента буржуазной Латвии Ульманиса в тяжелой золоченой раме — тупое лицо, стоячий ежик седых волос, заплывшие глаза.

— Да, да, сам господин президент. Иногда, юмора ради, мы с ним беседуем о смысле жизни.

Книги находились и здесь. На столе они были сдвинуты в сторону, а на освобожденном месте стояли начатая бутылка водки и стакан. (Неужели он тут пил в одиночку и без закуски?!)

— Это и есть ваш русский чай? — рассмеялся Самарин.

— Для больного я мгновенно соображу чай настоящий, я же не пью этот. Присаживайтесь...

Осипов включил электрическую плиту. Налил в чайник воды и поставил его на конфорку. В заварной чайник насыпал чай, чуть плеснул туда воды и поставил на плиту. О такой заварке чая Самарин слышал еще от матери. Проделал все это Осипов быстро и сноровисто. Наблюдая его, Самарин в ожидании разговора собрал в кулак все силы своей души — сейчас, кажется, наступит испытание его умения контролировать себя...

— Может, вы хотите поесть? — спросил Осипов. — Яичницу готовлю в одну минуту.

— Ради бога, не надо. Я только что провожал своего приятеля, и мы поели.

— На фронт провожали? — спросил Осипов, орудуя у плиты.

— Совсем наоборот — в Берлин.

— Это тот, из гестапо? — обернулся Осипов. — Я вижу, он катается в Берлин, как в мирное время.

— Он получил туда назначение.

— Хо! Ах да, вы рассказывали, что у него папа с положением. Ну и как? Совесть не беспокоит? — быстро спрашивал Осипов, продолжая заниматься заваркой чая.

— Кого?

— Вашего приятеля. Кого же еще?

— Он рад, как всякий, получающий возможность быть ближе к семье, — с обидой за приятеля ответил Самарин.

— О, да! Об этом мечтает вся немецкая армия, но счастье, увы, как всегда, приходит к одиночкам, — ставя на стол посуду, проговорил Осипов будто без тени иронии, но глаза его были злыми.

— Не надо обо всех думать плохо, — укоризненно сказал Самарин.

— Вы имеете в виду мои слова про всю армию? — мгновенно спросил Осипов и замер, глядя на Самарина.

— Мы говорим о моем приятеле.

— А он, по-вашему, воплощает светлые качества всех?

— Он самый обыкновенный немец, и, наконец, кому-то надо работать и в Берлине.

— О, да! Особенно после того, как последняя мобилизация не обошла и Берлин. — Осипов вернулся к плите и сказал уже спокойно и серьезно: — Любопытная тем не менее ситуация: молодого здорового офицера отзывают в Берлин, а вас, больного, чуть не отправили в окопы, и вы же не хотите понять мое раздражение.

— Просто я не сторонник поспешных обобщений, — сказал Самарин.

Закипел чайник. Осипов поставил перед Самариным кружку, источавшую густой аромат. А себе налил половину стакана водки. Самарин отхлебнул чая, а Осипов — водки.

— Горячий, как огонь, — улыбнулся Самарин и, взяв со стола книгу, открыл ее. Это была книга на русском языке, и он положил ее обратно в кучу.

— Между прочим, презанятная книжонка. В Германии ее, пожалуй, не найдешь. — Осипов взял книжку и перевел на немецкий ее название. — Автор Корн Гревс. Тайны германского главного штаба. Дневник шпиона. Перевод с английского. А издано в русской столице Петрограде. Презанятная книжонка.