— И вообще спор у нас зряшный, а вот если проголосовать, то все наше купе, я уверен, будет против войны.

— Это уж так, конечно, — закивал Коренастый. — Мы завсегда, чуть что, голосуем.

— Ну и что? И голосуем. Разве это плохо?

— Нет, отчего же? Хорошо, конечно, а только скажите мне, когда вы последний раз голосовали против? И что из этого получилось?

И вдруг заговорила женщина. Улыбнулась и сказала:

— А вот мы по весне все проголосовали против председателя колхоза, все руки подняли — и только того пьяницу мы и видели.

Виталий благодарно на нее посмотрел и спросил:

— Вы колхозница?

— Ну а кто же еще? Все мы теперича колхозные.

— Из каких же вы мест?

— Туда, еще далее за Минском. — Она махнула рукой в пространство.

— Ну и как же вам живется в вашем колхозе? — спросил Коренастый.

— В одно слово не ответить, — подумав, ответила она. — Сказать, легко живем, — значит соврать, сказать, тяжело, — тоже не вся правда, да и надо тут многое вспомнить, как жили мы в Западной Белоруссии под польскими панами. А вообще-то, живем, трудимся, сытые и не жалуемся.

— Подвели вы гражданина. — Виталий кивнул на Коренастого: — Он же ждал, что вы скажете: плохо живем, в лес глядим.

— А ты, мало́й, за меня не думай! — окрысился тот. — Молод еще, я и сам могу сказать при случае,

— Как есть, так и сказала, — ответила женщина, отгоняя муху от лица ребенка.

Разговор, однако, увял. Остролицый молча залез на верхнюю полку и там затих. Коренастый вздохнул и сказал:

— Да, горазды мы, чуть что, из людей врагов делать.

— Не надо болтать что попало, не думая... — отозвался Виталий. — А то вот раньше вы тут про нашу молодежь спорили. Зачем вам понадобилось огульно чернить нашу героическую молодежь? Вы бы вспомнили, кто строил Сталинградский тракторный и теперь там делает тракторы? Кто строил Днепрогэс?

Вдруг подал голос Остролицый, чуть свесясь с полки:

— Положим, там мужики строили, в кино показывали — мужики да бабы.

— Но не старики же?! — усмехнулся Виталий.

— А ты сам-то что строил? — вдруг спросил Коренастый.

— Я учился и строил в Москве Шарикоподшипниковый завод, теперь на тех шариках и подшипниках работают все машины.

— Шарики крутить — это, конечно, мы умеем. — Остролицый странно засмеялся — будто всхлипывал в плаче.

Но тут в окне из темени возникла станция с одиноким фонарем. Поезд остановился.

Виталий, злой как черт, вышел в тамбур покурить. Дверь вагона была распахнута в ночь. У фонаря их проводница — веселушка Фрося — беседовала с какой-то женщиной, до него доносился ее звонкий голосок:

— А картошка почем? А масло? А яички?

Женщина называла цены, и Фрося в ответ только вскрикивала:

— Ой-ей-ей!.. Ой-ей-ей!..

Виталий соскочил на землю, отошел в сторонку и закурил. Думал... Очкарик явно поет с чужого голоса. Но в спецучилище лектор объяснял, что враг открытый, понятный с полуслова, — это не опасный враг, самое трудное распознать врага скрытного. А этот же не таится, гнет свое в открытую.

Поезд загремел буферами, Виталий вскочил на подложку, помог взобраться Фросе.

— Спасибочко! — сказала она весело и стала закрывать дверь.

Поезд двигался дальше, в ночную темень.

Возвращаться в купе Виталию не хотелось. Он стал у окна и смотрел в черноту ночи, жадно отыскивая в ней огоньки чьей-то жизни, но куда ни глянь — черным черно. На душе у него было тоскливо...

Проснулся Виталий от звонкого голоса проводницы Фроси, которая шла по вагону и напевно выкрикивала:

— Вставайте, люди добрые! Вставайте! А то проспите царство небесное!

Виталий со сна неловко сполз с полки и быстро оделся. Рассвет только-только занимался, и было еще темновато. Колхозница с ребенком еще спала, и Виталий потолкал ее в крутое плечо:

— Вставайте, до нашей станции час пути.

Заревел ребенок. Пробудился Коренастый, обалдело посмотрел по сторонам, спросил хрипло:

— Что случилось?

— Через час наша с вами станция, — как мог дружелюбно ответил Виталий.

Кряхтя, Коренастый спустил ноги на пол и стал шарить руками под лавкой — искать сапоги. Ожил и Остролицый на своей верхней полке:

— Который час?

— Самое время вставать.

Виталий испытывал безотчетный душевный подъем и уже не помнил зла на спорщиков.

По всему вагону шевелились люди, укладывали вещи, поглядывая в окна, в которых брезжил рассвет. Судя по всему, большинство пассажиров собирались выйти на той же приграничной станции, к которой стремился всей душой и Виталий.

Достав из чемоданчика все, что нужно было для бритья, Виталий пошел в туалет. Вагон качало, и он подумал, что побриться будет нелегко.

Проводница подметала тамбур.

— Доброе утро, Фросечка.

Она подняла налитое, краснощекое лицо:

— С тем же и вас.

Вода в туалете была холодная и еле сочилась из крана, мыло не пенилось, пол под ногами дергался, дрожал. Только приложит Виталий бритву к щеке — и словно кто под локоть толкнет. Он разозлился, что затеял это бритье, и, чертыхнувшись, стер полотенцем с лица мыльные разводы, решив в городе сразу же сходить в парикмахерскую. Посмотрел в мутном зеркале на себя — злого, с растрепанными волосами, — и в это время грохочущий пол дернулся у него из-под ног. Падая, он больно ударился подбородком об умывальник. Побеленное окно с хрустом рассыпалось, и в голову ему обжигающе хлестнули осколки. Осторожно поднявшись, он глянул в окно, увидел зеленый луг и на нем окутанный дымом огненный куст; упругий толчок воздуха откинул его к стенке. Поднявшись на ноги, снова увидел себя в зеркале — испуганного, растерянного, по щеке возле уха, где торчал осколок стекла, текла кровь. А в окне — до горизонта стелился зеленый мир лета, который медленно поворачивался, как всегда, если смотришь из окна идущего поезда. Подумал: «Неужели какой-то гад бросил в поезд камень? А что же такое тот огненный куст на лугу?»

Виталий выдернул осколок и, прижав к ране полотенце, вышел из туалета. По вагону в непонятной и оттого жуткой тишине метались люди. Ни одного окна с уцелевшими стеклами, пол в блестках осколков. Занавески, вырванные сквозняком наружу, трепетали там, как белые флаги. Виталий высунулся в окно — позади что-то горело, к небу поднималась скошенная ветром стена черного дыма. А впереди, уже совсем близко, был город, и над ним тоже вскипали клубы черного дыма. Мимо Виталия, толкая его, пробегали люди с белыми, перепуганными лицами, они что-то ему говорили, но он ничего не слышал. Коренастый толкнул его в плечо и, показывая в окно, что-то крикнул, но что — Виталий не услышал.

Поезд рывком остановился. Самарина вышвырнуло в тамбур. Еле удержавшись на ногах, он ухватился за железную решетку на дверях и в это время увидел проводницу Фросю. Она сидела на полу в углу тамбура, около ее лица в двери зияла рваная дыра, через которую была видна зеленая лужайка с цветами. Нога девушки была вывернута назад, а там, где было колено, чернела кровавая ямка, из которой торчала белая кость. Глазами, полными ужаса и недоумения, девушка смотрела на свою коленку. Лицо у нее было серое, как земля, глаза будто пленкой подернуты.

Преодолев оцепенение, Виталий подхватил ее под руки и потащил от двери — нога у девушки поворачивалась во все стороны сама по себе.

— Эй, кто-нибудь, сюда! — крикнул Самарин в вагон, и в это время у него восстановился слух. Проводница стонала тоненьким детским голоском.

В тамбур вбежал, согнувшись до пола, Остролицый. Начал дергать выходную дверь, но она не поддавалась.

— Братцы, что же это такое? — Он увидел проводницу: — Фросечка, чегой-то ты?

Кто-то снаружи распахнул пробитую дверь:

— Раненые есть?

— Проводница! — крикнул Виталий.

Двое мужчин в железнодорожной форме поднялись на площадку.

Проводница уже не стонала, и лицо ее точно окаменело.

Возле вагона остановилась санитарная машина. Железнодорожники с помощью Виталия перенесли проводницу в машину, которая тут же двинулась дальше вдоль поезда. Впереди нее бежал Остролицый.