Нет, это была правда. Она отмечала начало новой главы. Бог, который закрыл дверь, открыл окно.

Последующие дни были полны суеты и беспокойства: упаковка и переезд из Мерион. Три счастливых года прожили мы под кровом этого дома, который внутри казался намного больше, чем снаружи. Трудные времена сменили легкие, и каждый из нас оставил множество воспоминаний в его стенах. Это не были обычные три года. В нас произошли важные изменения. Они превратили нас из европейцев в еще не американцев — это вопрос роста и развития, которые вершит время, — но в людей, которые хотят стать частью этой нации. Мы никогда не могли понять тех эмигрантов, которые на вид испытывают волшебное превращение на борту корабля, на который они ступили европейцами, а покидают готовыми американцами, находя порочным все, что оставили позади, и все «шикарным» и «о'кей» в Штатах. С нами происходил медленный и болезненный процесс. Нельзя любить то, чего не знаешь. Чем больше мы узнавали об Америке — стране и ее людях — тем сильнее чувствовали, как сильная, теплая любовь росла в наших сердцах. Для примера: шла война, и мы были зарегистрированы как иностранцы из враждебной страны; но нас не только не заключили в лагерь, мы могли беспрепятственно ходить по своим делам, носить наши иностранные костюмы и говорить на своем родном языке на улице, в поездах и на эскалаторах. В наших программах всегда оставалось несколько немецких номеров, и публика никогда не имела ничего против этого. Такое отношение было совершенно неевропейским, этот недостаток предубеждения был порожден добротой сердец. Американцы, кажется, никогда не спрашивают: «Кто ты?» Они говорят «Каков ты? Давай посмотрим». Они дают тебе честный шанс продемонстрировать все самое лучшее в тебе и признают тебя за это, приехал ли ты из Польши, России, Англии или Австрии. И в тот день, когда уезжали наши мальчики, мы почувствовали, что хотим, чтобы страна, за которую они должны были сражаться и, возможно, умереть, была нашей страной. Мы заявили о своем намерении стать гражданами. Нам предоставили возможность отправиться в Канаду, в Торонто, и въехать в Соединенные Штаты на этот раз не как гости, а как эмигранты. Теперь мы должны были ждать пять лет, чтобы стать гражданами.

Маленький дом был битком набит мебелью, принадлежавшей нам — семье, прибывшей сюда с несколькими чемоданами и четырьмя долларами в кармане.

Вот как это получилось. Однажды мы встретили издателей — мистера и миссис Фрэнк Шид из Англии, которые также проводили военные годы неподалеку от Филадельфии. Мы обнаружили, что у нас много общего и с этого момента много восхитительных часов проводили вместе.

Во время первого визита в их дом я воскликнула:

— Ах, какие замечательные ковры!

Этот предмет обстановки отсутствовал в маленьком доме на Мерион Роуд.

— Ах, — сказала Мэйзи Шид, — это с аукциона. Этот стоил восемь долларов, этот — пять, а этот, вот здесь — самый дорогой — двенадцать. Это были прекрасные старые восточные ковры, один даже бухарский, и Мэйзи Шид сказала мне, что было одно места в Филадельфии, магазин Самуэля Т. Фримэна, где каждую среду проводились аукционы. Там можно было по весьма умеренным ценам приобрести хорошие вещи.

— Я всегда во вторник хожу сначала взглянуть на то, что у них есть. Потом записываю номера, которые меня заинтересовали, и беру с собой ровно столько денег, сколько хочу потратить. Если нужно платить наличными, таким образом не поддаешься искушению.

Я с трудом дождалась следующего вторника. Потом начала наводить справки и обнаружила, что стояло за именем Фримэна. Там было три отдельных мира: цокольный этаж, первый этаж, второй этаж. Цокольный этаж содержал кучу ненужного хлама. Это выглядело как хранилище содержимого чердаков других людей. Много тазов и кувшинов, подушек и пружинных матрацев, дюжины и дюжины картин большого размера в старомодных рамах. Второй этаж — какая разница! Очень дорогая мебель, иллюстрированные каталоги, демонстрировавшие ее заграничное происхождение. Веджвудовский фарфор, хрустальные бокалы, акры дорогих ковров. И был первый этаж — что-то среднее между двумя другими. Большинство выставленных на продажу предметов выглядело весьма заурядно, но были один-два первоклассных, нераспознанных толпами. Я оглядела всю огромную комнату.

На следующий день я вернулась на аукцион с пятью долларами в кармане. Очень скоро я была охвачена лихорадкой, которая появляется, когда смотришь торги. Аукционистом был высокий молодой мужчина по имени Билл. Его звучный голос очаровывал публику. Этот голос имел множество оттенков. Он мог звучать сухо, сочувственно, мог обращаться с просьбой, мог быть оскорбленным: «Как, только четыре доллара за это мягкое кресло? Это же стыд!» И будьте уверены, он доводил кого-нибудь таким образом до 4,5 долларов. Он мог звучать укоризненно, а потом опускаться до шепота, как было сейчас: «Этот буфет, настоящее грушевое дерево, четыре доллара. Никто не даст больше? Никто не даст больше четырех долларов за это замечательное произведение великого мастерства? Леди и джентльмены, если вы пойдете на склад лесоматериалов, одни доски обойдутся вам в три раза дороже! Кто даст больше?» «Я», — излишне громко сказала я, и когда все обернулись ко мне, захотела оказаться внутри этого буфета.

Доброжелательный взгляд Билла впился в меня и возглас «Пять долларов, продано!» сделал меня обладательницей буфета из настоящего грушевого дерева.

Это была первая из многих последовавших потом сред. Билл, понявший по моему имени, что я была эмигранткой, у которой не было ни стола, ни кресла, помогал мне всеми регистрами своего органоподобного голоса. По-видимому, я была единственным эмигрантом. Моими конкурентами на торгах преимущественно были торговцы подержанными вещами, и каким-то образом я добилась преимущества над профессионалами. Когда я, очень робко вначале, показывала, поднимая руку, что мне пришлась по сердцу какая-то кровать, софа, кресло, стол, ковер и так далее, голос Билла медленно опускался до презрительной интонации: «А это, леди и джентльмены, один из тех предметов…»

«Один из тех предметов», казалось, означало: «тот, кто заберет домой этот утиль, — законченный дурак», и никто не хотел проявлять такой недостаток проницательности. Почти неизменно я получала предмет моих желаний за весьма умеренную цену, всегда ниже десяти долларов. Другие люди ходили на скачки, на футбол, или на симфонические концерты по пятницам. Я же отправлялась в магазин Фримэна, первый этаж которого был небом дешевых сделок. Скоро наш дом на Мерион Роуд был набит так, что, не мог вмещать ничего больше. Это было еще до того, как мы купили ферму, и муж стал беспокоиться.

Когда вздохи семьи участились и стали громче, я решила приобрести сообщника, и после того, как однажды мне удалось заманить в магазин Фримэна отца Вазнера, тот немедленно покорился играм этого места. В тот раз мы приобрели, практически за бесценок, шесть старинных, вырезанных из дерева статуй Апостолов, пару больших хрустальных ваз и набор серебряных вилок.

Когда мы купили ферму, ситуация осложнилась, так как дом там был лишь вполовину дома в Мерион, и как нам было разместить там все эти вещи?

На ферме был большой коровник, и там мы собирались сделать временный склад мебели. Теперь мы упаковывали ее в большой фургон, предназначенный для Стоу. В эти дни мы упаковывали все с утра до ночи, прерываясь лишь на скоротечный обед. Готовить ужин нам никогда не приходилось, так как каждым вечером были прощальные вечеринки: в доме Смитов, Крофордов, в домах многих других друзей.

И, наконец, в доме Дринкеров. Вновь мы сидели вокруг большого стола в столовой. Гарри был на одном конце, Софи — на другом, я сидела рядом с ним, Георг и отец Вазнер — рядом с ней, вся семья расположилась между нами. А на столе стояла одна из тех огромных индеек, которую Гарри разрезал с такой изящностью, что наблюдать за ним было по крайней мере так же приятно, как и есть индейку. Вновь мы сидели вокруг камина в большой музыкальной комнате и пели. На этот раз не было никаких «давайте еще раз это сделаем». Мы хотели спеть по одному разу каждое произведение, которое когда-либо пели вместе, а это был длинный список. Опять вошла Эмили с элем, пивом и бисквитами на подносе. Сложилась неловкая ситуация, которая неизменно возникает, когда ваши сердца переполнены чувствами, которые нельзя выразить словами. Мы были очень благодарны Дринкерам за их доверие, за все их усилия. И Дринкеры, чувствовали мы, радовались, что мы теперь встали на ноги, и мы знали, что им не хотелось терять нас — своих соседей через улицу. Была ранняя весна в Пенсильвании, кругом цвели цветы, на деревьях распускались почки, и малиновки, толстые как утки, возились со своими гнездами.