— Я знаю, что ты хочешь сказать.

Все это время мы не переставали вместе петь и даже писать музыку, в основном для удовольствия гостей. Наша новая церковь стала мощным стимулом того, чтобы заниматься этим много серьезнее, чем когда-либо ранее.

В 1935 году, на Пасху, профессор Д. уехал в путешествие и попросил своего друга-священника провести мессу вместо него. После завтрака молодой священник, которого звали отец Вазнер, сказал:

— Вы очень хорошо пели сегодня утром, но… — и он в нескольких словах объяснил нам несколько важных вещей и тотчас, прямо за столом, заставил нас повторить песнопение, дирижируя со своего места. Никто из нас тогда не знал, какими везучими мы были.

Это было рождение

ПЕВЦОВ СЕМЬИ ТРАПП.

Будет интересно однажды проследить рисунок нашей жизни, когда она, подобно ковру, расстелется перед нами. На протяжении всей жизни мы видим лишь обратную сторону узора, и очень часто весь рисунок с причудливо переплетающимися нитями кажется не имеющим никакого смысла. Но однажды, мы все же поймем его.

Оглядываясь сквозь годы назад, мы вдруг замечаем, как красная нить проходит через весь причудливый рисунок нашей жизни: воля Божья.

После первого великого поста, когда мы всей семьей начали читать Евангелие и продолжали до тех пор, пока это не стало привычкой, с каждым днем становилось яснее, что это было послание Христа, спустившегося на землю, чтобы многому научить нас. Это сердце нашей религии — всех религий — следовать воле Господа.

И здесь мы нашли свою путеводную звезду, которая должна была провести нас через все бури к последнему пристанищу.

Когда отец Вазнер обнаружил, что наши домашние песнопения представляют серьезный интерес, он стал приходить все чаще и чаще, чтобы присоединиться к нам. Он оказался великолепным музыкантом. Виртуоз-органист, он также прекрасно играл и на рояле. Но особым очарованием обладала его способность делать музыку простой и доступной. Каким наслаждением было слушать его мягкий голос, когда он пел песни Шуберта, Брамса и Хуго Дольфа! По сей день мы не перестаем удивляться его обширным знаниям в области музыкальной теории и истории музыки. Он никогда не вел себя как великая личность, живущая в высоком, недоступном мире избранных. Он был просто полон музыки, и это проявилось при любом общении с ним.

Какое это было прекрасное лето! Отец Вазнер приходил каждый день, и наши вокальные занятия становились все серьезнее. Мы с энтузиазмом погрузились в прекрасный мир музыки. Песнопения и мессы Палестрины, Лассо, Виктории для церкви, за которые мы сами никогда бы не взялись, теперь разучивались под руководством опытного музыканта. Как оживала эта старинная музыка, как мы наслаждались древними мелодиями!

Эти месяцы все еще принадлежат к нашим самым драгоценным воспоминаниям. Это было время первой любви. Музыка била ключом из наших сердец просто для чистой, непорочной любви к ней. В это время мы пели просто потому, что были должны, и никто и ничто было не в состоянии остановить нас. Нам не нужна была аудитория. Мы даже не хотели этого. Это могло бы только мешать. Утром, во время службы, мы пели лишь для Бога, в его честь и славу. Вечером мы работали над мадригалами, балладами и прекрасными старинными народными песнями и пели их в свое удовольствие в нашем парке или на каком-нибудь из горных лугов, возвышающихся над долиной. Шесть часов пролетали совершенно незаметно. Мы были опьянены музыкой, опьянены этим удивительным чудом — песней.

В памятный день августа 1936 года мы в очередной раз все вместе сидели за завесой из сосен в нашем парке. Это было в субботу, далеко за полдень. Никто не работал, все одели выходную одежду. Вместе мы прочли молитву — ритуал, которым у нас начинался выходной день. В течении недели мы работали над хоралом Баха «Иисус — моя радость». Теперь мы пели те его части, которые успели запомнить, пробовали различные варианты исполнения хором. Потом снова и снова пели нашу последнюю любимицу, которой мы особенно гордились, потому что она была на английском: «Серебряный лебедь» Орландо Гиббонса.

Совершенно неожиданно нас прервали чьи-то аплодисменты. Немного смущенные, мы вышли из-за деревьев и столкнулись — как выразить наше изумление? — с личностью, которой мы уже давно восхищались издалека как Маршаллин в «Кавалере роз», или как Фиделио — никем иным, как самой великой Лоттой Лехман.

Она слышала, что мы сдавали наш дом предыдущим летом, и хотела договориться о его аренде. Совершенно случайно она услышала как мы поем, спрятавшись за соснами. Она сразу же доказала насколько действительно великой она была, ибо только великий человек способен по достоинству оценить достижения других. С восторгом, которым горели ее прекрасные глаза, она говорила о нашем искусстве, заставив нас покрыться краской смущения и вызвав желание поцеловать ее.

— О, дети, дети, — снова и снова восклицала она. — Вы не должны держать в себе свой драгоценный дар. Вы должны давать концерты. Вы должны поделиться этим с людьми. Вы должны выйти в мир, должны отправиться в Америку!

Ее неподдельный восторг просто ошеломил нас. Не то, чтобы мы поверили всему этому. Даже бедняк из сказки с трудом верит, когда ему говорят, что он принц.

— Никогда не забывайте, — продолжала наша знаменитая гостья, — ваши голоса — ваше богатство!

Но одна лишь мысль о том, чтобы оказаться на сцене, настолько испугала нас, что это богатство так или иначе спрятавшееся в наших голосах вовсе не показалось нам соблазнительным.

— Завтра будет фестиваль хорового пения. Вы должны принять участие в этом конкурсе. Вы просто обязаны! — горячо убеждала она.

Бледные от страха перед сценой, мы стояли на своем:

— Н-е-е-ет… н-н-н-никогда!

Муж был ошеломлен. Конечно, он любил нашу музыку, обожал наше пение; но увидеть свою семью на сцене — это было выше понимания офицера австрийского Императорского Военно-морского флота и барона.

— Мадам, об этом не может быть и речи, — решительно сказал он.

— Отнюдь, — возразила она с огоньками в глазах. В конце концов, хотите верьте, хотите нет, она нас убедила. Она сама позвонила в этот поздний час и включила нас в конкурс.

Когда Лотта Лехманн отбыла, с непрекращающимися изъявлениями восторга и пожеланиями удачи на завтрашний день, мы опомнились. Что мы натворили?!

Когда в полдень следующего дня были названы наши имена, мы спотыкались на сцене, цепляясь за свои и чужие ноги, попеременно краснея и бледнея, с комком в горле и диким страхом в сердцах. Зачем мы сказали «да»? Удивляясь, мы исполнили три наших номера, причем никто из нас теперь уже не может вспомнить, какие именно. Джентльмен, сидевший в зрительном зале, с трудом старался выглядеть слегка заинтересованным, но совершенно беспристрастным. Бедный Георг! Нашим единственным желанием, когда мы спустились со сцены, было немедленно исчезнуть, но мы были вынуждены не поддаваться ему, поскольку нужно было еще дождаться объявления призов. Словно в тумане видели мы, как жюри возвратилось после совещания. Тишина нависла над огромной толпой, и откуда-то издалека мы услышали:

— Первая премия присуждается семье Трапп из Зальцбурга.

Помню, я не сразу поняла значения этих слов, потому что бурно зааплодировала вместе с другими людьми. Потом нам пришлось еще раз подняться на сцену, чтобы получить приз и диплом, подписанный бургомистром Зальцбурга. Аплодисменты, пожатия рук, улыбки кругом, — но когда я поискала глазами мужа, его место было пусто. В отчаяньи он уехал. Успех или нет — все равно для него это был кошмар. Вид его семьи на сцене причинял ему боль, и лишь торжественное семейное решение никогда, никогда больше этого не делать, успокоило его растревоженную душу.

Лето со всеми его волнениями миновало, и семья вновь вернулась к привычной жизни.

Это был великий день, когда я поднялась на гору к Ноннбергу, держа за руку свою маленькую дочь Розмари, чтобы доверить обучение ребенка этим священным стенам. Годы назад я оторвала себя от этого возлюбленного места, но, в известном смысле, я никогда не покидала его совсем. Следуя учению о воле Всевышнего, я, а вместе со мной и моя семья, живя в мире, никогда не принадлежали ему всецело.