«А „Бергенсфьорд“ отплывает завтра», — пронеслось у меня в мозгу.

Наши товарищи с нетерпением ожидали результата, и когда они услышали, что произошло, все выглядели очень мрачно. Каждый раз, когда заключенного освобождали, все собирались вокруг него и сердечно аплодировали, пока он выходил в дверь. То же самое они собирались проделать и с нами. Но мы снова тихо сели и… стали петь. Это было единственное, что мы могли сделать, если не хотели заплакать. В середине песни Георга вызвали. Скоро он вернулся обратно, и его сияющее лицо сообщило нам: мы были СВОБОДНЫ. Наши друзья обратились к своим сенаторам и конгрессменам, поручившись за нашу честность, из Вашингтона на Остров Слез пришло распоряжение, и недоразумение разъяснилось.

Это было трогательно — смотреть как наши друзья-заключенные самозабвенно разделили с нами нашу радость. Сначала были несмолкаемые аплодисменты, пока мы собирали наши чемоданы, потом песня, еще аплодисменты, еще песня… Снаружи ждал Руперт, и на катере мы миновали Статую Свободы, на этот раз с другой стороны ограды.

Теперь мы и в самом деле были в Америке, и хотя я не отважилась бы прошептать это даже на крыше Импайер Стэйт Билдинг [17]или посреди Центрального парка в полночь, из страха, что чиновник Иммиграционной службы может снова услышать это.

Трогательная встреча с отелем «Веллингтон»! Я впервые обратила внимание, что в вестибюле висят зеленые ковры, и что коридорные и мальчики у лифтов одеты в красивую фиолетовую униформу.

И великое множество других вещей я, казалось, открывала заново, и много раз моя семья восклицала:

— Но, мама, разве ты не помнишь этого с прошлого года?

Нет, я искренне не помнила. Оказалось, что женщина, которая готовится стать матерью, больше занята собой, замечая во внешнем мире лишь самое важное.

Первый концерт назначили в Нью-Йоркском Городском Зале в субботу. Был конец недели, один из тех приятных осенних дней, когда в сельской местности листва пестрит богатством красок, и люди просто не чувствую себя так, чтобы остаться в городе и слушать Палестрину. Результат: мало публики. Дальнейший результат: разочарованный менеджер, который думал, что мы были лучшим «гвоздем программы», чем это показано в программах театральной кассы.

В конце недели, на которой был наш концерт в Городском Зале, в Нью-Йорк приехали наши филадельфийские друзья. Как замечательно снова их увидеть! Крофорды чрезвычайно доброжелательно предложили забрать к себе домой наших малышек. Розмари и Лорли снова могли ходить в свою старую Академию, которая была не слишком далеко от дома Крофордов. Расставание всегда было горьким моментом для всех нас. Но в то время я еще думала, что дети должны ходить в школу, и все остальное должно приноситься в жертву этому факту. Позже я стала думать иначе.

Это был год Всемирной ярмарки, и мы провели несколько волнующих дней в краях, которые казались книгой сказок.

Что означало выражение «гвоздь программы», мы тягостным способом познали на следующих неделях.

За короткое время мы познакомились с некоторыми крупнейшими зрительными залами в этой стране, вмещавшими от двух с половиной до четырех тысяч человек, и у нас всегда было достаточно возможности поразмыслить о цвете обивочного материала: в одном месте — серебряно-серый, в другом — темно-красный, или желто-золотой. Это происходило потому, что он не был закрыт человеческими фермами — огромные залы оказались практически пустыми.

Восемь-девять сотен человек почти терялись в этом обширном пространстве. В чем дело? Дедушка Вагнер «вложил кое-какие деньги в хор семьи Трапп», и теперь хотел получить их обратно. Вот почему они пели в больших залах. Но он забыл рассказать людям об этом. Во время нашей короткой встречи со зрителями, мы услышали предложения вроде того: «Вы не можете говорить людям слишком часто. Вам следует лишь убедить их, иначе они забудут». Для людей в Хартфорде, штат Коннектикут, в Хэррисбурге, штат Пенсильвания, в Ралее, штат Северная Каролина, или в Вашингтоне вопрос касался не забывания, а ознакомления с фактом, что их просили присутствовать на первом концерте хора семьи Трапп в их городе. Мы тихо приезжали и тихо уезжали, и мистер Вагнер возмущался все больше и больше. В то время он пользовался канцелярскими принадлежностями розового цвета. И в каждом отеле, в каждом концертном зале нас ждали эти розовые конверты, полные мягких упреков относительно того, как плохо мы все делаем последнее время. Подобные послания совсем не укрепляют перед концертом.

Мы становились все более нервными и обескураженными. Мы знали, что репетировали очень добросовестно. «Missa Brevis» Палестрины была шедевром, и мы пели ее хорошо. Такое просто чувствуешь. Также мы знали, что люди, приходившие на наши концерты, уходили глубоко взволнованными, и слова их оценки были искренними. Казалось, что-то не то было в нас самих — что же? Мы старались изо всех сил, даже если уставали, быть приятными и веселыми при приеме гостей — понравиться каждому. Но розовые конверты все продолжали приходить в больших количествах.

Во время нашего первого визита в его офис, мистер Вагнер встретил нас новостью, что в сложившейся ситуации он в состоянии подготовить лишь двадцать четыре концерта из сорока. На этот раз это было вызвано войной. Но в проведении оставшихся не должно было возникнуть никаких трудностей, едва лишь мы начнем петь. Теперь розовые конверты грозили не устанавливать больше дат, если залы будут продолжать оставаться пустыми. Это приводило в сильное уныние.

С другой стороны, мы замечательно проводили время. У нас опять был большой голубой автобус, снова с тем же водителем, который продолжал в своей дружеской манере:

— Позвольте мне объяснить вам кое-что.

Но на этот раз, с нашим продвинувшимся английским, мы понимали уже значительно больше из его слов.

Он с удовлетворением отметил, что мы продвинулись и еще кое в чем: это был наш багаж. Он тщетно пытался объяснить нам, что когда возил от побережья к побережью Дона Коссака, у каждого из взрослых людей был лишь небольшой кэйс.

— А эти дети, кажется, не появляются без трех чемоданов каждую ночь, — вздыхал он.

Я не спорила с ним на эту тему по той простой причине, что не знала достаточно английских слов, чтобы спорить. С другой стороны, я могла попытаться заставить его понять, что мне нужно каждую ночь распаковывать три моих чемодана, аккуратно складывать маленькие стопки ночных рубашек, блуз, панталон и так далее в ящики стола; мои по-разному обрамленные фотографии, будильник, Новый Завет, Требник, Молитвенник, подсвечник и маленькую вазу с цветами — ставить на ночной столик; вешать в шкаф платья. Это было все равно, как если бы я и не пыталась. Уверена, он никогда не сумел бы понять этого. Но теперь, при помощи чердака Крофордов, множество вещей остались позади, и каждый из нас входил и выходил в каждодневный отель только с одним большим и одним маленьким чемоданом.

На этот раз у меня не сработал фотоаппарат, причем как всегда, по правую руку от меня.

— Пожалуйста — остановитесь! — я была готова заплакать в самый неподходящий момент, когда водитель как раз догонял большой грузовик на оживленном шоссе. Потом, когда мы наконец остановились, я побежала назад и сфотографировала такой волнующий предмет, как придорожный рекламный щит, вещающий миру, что вы не можете жить без «форда».

Или же я снимала американское кладбище у обочины — просто воткнутые в траву камни — ни покрытых цветами маленьких холмиков, ни плит, ни железных или резных деревянных крестов. Эти кладбища совсем не выглядели так, будто их часто посещают и заботятся о них. Рядом с могилами не было ни стульев, ни скамеек. Вокруг кладбища не было ограды, и вообще не чувствовалось нежной любви, и это заставило Мартину воскликнуть:

— Не хотела бы я быть похороненной в Америке.